Находясь уже в одной из столичных больниц и навсегда расставшись с районом, Беркут перебирал и перебирал в памяти эпизоды армейской жизни, рисовал в воображении будни первых послевоенных лет и видел нынешнее Зауралье. Многое переоценил Беркут сызнова, многое скидывал со счета и вздыхал: «Как они там без меня?»
* * *
Нелегко переносил изменения в жизни района Завьялов.
Встречи с Сергеем Лебедевым и Павлом Крутояровым, как железные пластины, легли одна на другую и защемили сердце. Он исследовал свою жизнь по маленьким отметинам и деталям, как криминалист. Там, в лесу под Олонцом, зеленый от злости Пашка Крутояров бился, словно в падучей, хватался за финку в дикой неприязни к нему. Завьялов тоже ненавидел Пашку… Всю жизнь. От детства до седин. Каждой клеткой… Не из-за того, что был Пашка всегда впереди и что любили его бескорыстность люди, а из-за того, что вырастали на земле такие и носили в себе непонятный Завьялову заряд. Мешали жить. «Всякие неурядицы и даже войны, наверное, из-за таких бывают, из-за строптивых», — думал он. И приводило это Завьялова к одной кромке: отступиться ото всех, знать свое дело, а они пусть хоть скачки устраивают, небось запалятся.
Уходил Завьялов в свое прошлое. Искал редкие, но поистине красивые в нем места. Снилось ему доброе счастье. Зимними вечерами, когда Чистоозерка засыпала, сиживали они с Андреем Ильичом в его доме. Играли в шахматы, и говорил ему Светильников всегда ободряющие слова… А домой поздней ночью провожала Завьялова обычно Машенька, дивчина — кровь с молоком, черная, быстроглазая. Знал Завьялов, что во время войны дружила она с молоденьким военкоматовским офицером, но не сердился. К тому же звала девка молодостью, тянула к себе здоровым, сытым телом.
В один из тихих майских вечеров, когда испариной дымилась земля, а черемуховые кусты еще не сбросили белые платья, сыграли свадьбу. Серебряными переливами пели баяны. Но веселье как похмелье прошло. Только после него и опомнились как следует. Потекли дни, похожие один на другой.
Первое прикосновение Завьялова к жене, первая близость отшвырнули его далеко в сторону. Он возненавидел светильниковскую племянницу, давно приобщенную к страсти, терзал ее, притворялся любящим, боясь испортить отношения с Андреем Ильичом и с людьми. Машенька инстинктивно угадывала это завьяловское отвращение, но не ожесточалась и не черствела. Она, как и Завьялов, искусно прятала ото всех гнувшее к земле беспокойство. Людям изнанка не нужна, с фасаду же семья — хоть песню складывай.
Называли их «счастливыми», и надо было играть в эту счастливость, подновлять разъединенную изнутри семейную чашу, прикидываться всеми силами. Верят? Значит, надо продолжать обманывать. Это молчаливо исполняли Завьялов и Машенька. Никто не знал истинных отношений в их семье. Добрая слава, доброе имя, авторитет! От всего этого зажигалось в душе умиротворение.