- Нет, Мария Григорьевна! Нет, моя царица! Не благородство царствует, не ум, но кровь, - думал он вслух свою навязчивую думу. - Федор мог быть поленом, ветром, инеем, и все же царство липилось к нему, как банный лист. Он Богу молился, а золота в казне через край.
Он в колокола бил, а царство прирастало не по дням, а по часам.
- Потому что и чихнуть было нельзя не по-твоему!
Все! Все свершалось премудрым твоим разумением.
- Иные пробовали своим-то жить, - и снова татарское проступило в лице Бориса. - Ты права, царство стояло так, как я хотел. Но мне оттого не легче, Марья! У Федора Ивановича был Борис Федорович, а у меня, Бориса Федоровича, Борис Федорович только и есть.
И подумал: "Чего же это я теперь на жену не посмел крикнуть? Малюта, чай, уж в прах рассыпался".
В царских палатах, в царской постели спать бы, как на облаке. Но не шел сон к Борису.
Не хуже летучей мыши слухом и всею чутью своей осязал он кремлевский терем. Каждый темный закуток, каждую дверь, каждое окошко. Не выдержал. На цыпочках прокрался к потайному .глазку, проверил стражу, не дремлет ли?
Лег, ухнул в сон и тотчас выскочил из^его, как из ледяной проруби.
- Господи! Что же это я? Какого татя жду? За какое зло? Какие ковы мне уготованы? Да кто посмеет даже подумать о Борисе дурно, когда на царство призван народом от всех русских земель?! Стены крепки, стража надежна, войско со мной и Бог со мной, ибо разве не я, Борис, дал русской церкви патриарха?
Принялся перебирать, как четки, добрые дела. И дела эти великие и малые, воистину милосердные, незамутненные и прямые, как лучи небесного света, билось о серую стену Тщеты, которая тайно, но незыблемо стояла в его душе, разгородив душу на две половины.
- Царь я, о Господи! Твоим промыслом царь! - шептал Борис и выставлял Богу ум, дородство, прозорливость, величие помыслов! Богатство! - Ты меня, Господи, всем наградил и одарил! Царь яГ Царь! Для всех желаний, жданный, всеми призванный.
Как звезда, переливалась живыми огнями живая сторона души, а за стеною, за Тщетою было глухо, темно и ледовито. За той стеной, коли с Грозным равняться, пустячки, полугрехи. Своей волей своих рук даже в крови животины не замарал. Но сама стена убивала в нем царя.
Иван Грозный творил Содом и Гоморру у всех на виду, творил и каялся. А тут всех грехов - Тулунов... От кровопийцы освободил Землю Русскую.
- Ни единого золотника нет в тебе царской крови, - сказал Борис со злым удовольствием я успокоился.
И встала перед ним Поганая лужа.
Летний июльский день. Ему нет двадцати лет, но он уже совсем неподалеку от царя. Царь на коне, и он, Борис, от желания исполнить любую волю государя, тоже на коне, и с ними еще полторы тысячи конных, жаждущих царской воли. Поганая лужа под стенами Кремля, день рыночный, людный. Видя, что площадь берут в тиски, народ кинулся врассыпную. Да поздно! Куда ни поворотить - пики в грудь... И когда движение замерло в безысходности и когда люди попадали на колени, не зная, как еще себя защищать, царь Иван Васильевич сказал им: