— Не на охоту ли к нам пожаловали? А то у нас двуногие волки завелись в Усакинском лесу.
Свиркуль многозначительно хихикает тоненьким голоском и самодовольно гладит рыжую, как хвост у дохлой лисы, бороду.
— Вот и дом господина Эстмонта, нашего начальника, — доложил Свиркуль и, откозыряв, хотел удалиться.
— Эй, ты, господин Сверчок, подожди! — окрикнул: его Сырцов.
— Это вы меня? — удивился полицай, не зная, как отнестись к подобной шутке.
— Да, тебя, мерзавец! — закричал Макей. — Миценко! Возьми!
— Есть, товарищ командир!
Схватив предателя, Миценко. потащил его во двор. От такого неожиданного оборота полицай остолбенел так, что Даньке Ломовцеву пришлось приложить некоторое усилие своей десницы, отчего Свиркуль кубарем влетел во двор своего патрона. Это был последний в. его жизни шаг.
Сырцов между тем вошёл в дом Эстмонта. Тот ещё нежился в постели и не мог скрыть своего неудовольствия столь ранним визитом каких‑то «руссиш».
— Что ви пришёл? Такой рань!
Сырцов заговорил на чистом немецком языке. Он сказал, что родом из Александро–Таля, из немецкого Поволжья. Блаженная улыбка поползла по опухшему, жирному лицу немца.
— Гут, гут!
Они проговорили добрых тридцать минут. Сырцов узнал всё, что нужно было и что можно было узнать у зтого старого болтуна, и нашел, что выгоднее будет взять его живым и, если удастся, отправить в Москву.
— Его не трогать! — кивнул он в сторону обомлевшего начальника полиции, когда в комнате появилась группа партизан.
Он не объяснил партизанам, почему оставляет в живых зтого, оплывшего жиром, немца, полагая, видимо, что для них вполне достаточно его приказания. Но в самый последний момент, когда Эстмонта надо было привести к Макею, его убил Миценко.
Макей в это время не бездействовал.
— Бурак, Ерин, Пархомец, Бабин, ко мне!
Рядом с Макеем с подчеркнутой важностью стоял адъютант, зорко смотревший на толпу, образовавшуюся на улице и ещё не знавшую, что перед ней партизаны.
Макей приказал группе Ёрина заняться раздачей хлеба, приготовленного немцами для отправки в Германию, группе Бурака — заготовкой продуктов питания, а группе Бабина, как самой вооружённой, арестовать гестаповцев и, в первую очередь, бургомистра Никона.
— Ты пойдешь с Бабиным, — сказал Макей Пархомцу.
Десять лет тому назад Никон укрылся от советского правосудия. С приходом гитлеровцев он начал творить вместе со своим сыном чёрные дела.
Никона привели Свиягин и Байко. Макей встретил его пылающим гневным взглядом. Это был высокий, уже пожилой мужчина с длинными впроседь усами, с острыми колючими глазками. Верхние широкие зубы его находили на нижнюю губу, отчего казалось, что он смеется. Кроваво–красный круг солнца с трудом выбирался из путаницы голых сучьев молодого дубняка. «Словно узник за решёткой», — подумал Никон о солнце и, дрожа всем телом, прохрипел: