— Классное платье, Эвелин, — ляпнула я в надежде, что комплимент поможет разрядить обстановку.
Не тут-то было. Эвелин вяло улыбнулась, промямлила, что ей надо сменить Шейну подгузник, ушла наверх и больше не показывалась, пока не подошло время прощаться с родителями.
— Не раскисай, — поучала у порога мать. — Патрика от тебя скоро стошнит.
Потом они с папой уехали. Эвелин со всего маху захлопнула дверь, сходила к холодильнику и плюхнулась на диван с бутылкой пива в руках.
— Охренеть — не встать! — взревела она, открывая бутылку.
Сделав большой глоток, она закинула ноги на кофейный столик. Я смотрела на нее из прихожей. Приветливость Эвелин вмиг исчезла, и мне было страшно даже приблизиться к сестре.
— Не слушай, что наша дорогая мамочка говорит про мальчиков, Ари. — Она показала средний палец маминому изображению на висящей в рамке на стене фотографии. Это был снимок со свадьбы Эвелин и Патрика, все смотрели в камеру со счастливыми улыбками на лицах. — Будь ее воля, она посадила бы тебя под замок и заставила плясать под свою дудку.
Я взглянула на фотографию. Тот солнечный день я прекрасно запомнила. Накануне вечером мама подшивала Эвелин платье. Родителей Патрика она пригласила переночевать в нашем доме — гостиница им оказалась не по карману. А потом мама возила Эвелин к десяти разным флористам, чтобы та выбрала самый красивый букет. И уступила ей жемчужное ожерелье, папин подарок, — по традиции невеста должна надеть «что-нибудь старое».
— Мама хочет как лучше, — сказала я.
Эвелин рассмеялась:
— А ты в курсе, что она посылала меня на аборт, когда я носила Кирана?
Я, хоть и была в курсе, отрицательно покачала головой. Не хотелось, чтобы Эвелин узнала, как шесть лет назад я через стенку, разделявшую наши комнаты, подслушала разговор. Они с матерью кричали друг на друга, Эвелин рыдала, а мать заявила, что аборт — лучший способ избавиться от неприятностей. Тогда у Эвелин будет шанс куда-нибудь поступить, пусть даже и в общественный колледж Кингсборо или на курсы секретарей в школе Катарины Гиббс — все лучше, чем родить, когда тебе не исполнилось и восемнадцати.
— Католичка называется! — возмущенно сказала Эвелин. — В церковь ходит только по праздникам и уговаривает собственную дочь убить ребенка. Лицемерка — вот она кто.
Мне так не казалось. Мама желала Эвелин добра. За оклеенной сиреневыми обоями стеной она говорила, что Эвелин, такая молодая и красивая, не думает о своем будущем. Мама не хотела, чтобы она превратилась в домохозяйку, которая не может и пары носков купить без разрешения мужа.