Она говорила торопливо, спеша высказать все, что ей хотелось, пока муж слушал ее.
— И что с того? — ворчливо перебил ее Тирст, хоти известие о том, что капитан Трескпн намеревается оставить службу в заводе, его весьма заинтересовало.
— Батюшка, Иван Христианович! — она протянула к нему руки. — И нам бы… с нпми бы и поехали… не век же в этой каторжной слободе оставаться.
— Вы в своем уме, Лизавета Ивановна? — произнес Тирст с раздражением.
«Вы» и «Лизавета Ивановна» свидетельствовали, что Тирст весьма недоволен женою. Обычно он обращался к ней, — не называя по имени. В редкие же минуты благодушного настроения или супружеской нежности звал жену на немецкий манер — «Лизхен».
Лизавета Ивановна еще больше оробела. Блеклое лицо, на котором трудно было угадать следы былой привлекательности, побледнело столь сильно, что темные брови выделились как нарисованные. Вся она сжалась, и уже не заметно было, что ростом она выше грозного своего супруга. Но, очевидно, тревога, заставлявшая ее говорить, была сильнее, нежели страх перед мужем.
— Вчера встретила Маланью, не поклонилась даже. Мало того, вслед крикнула: «Отольются вам наши слезы! Будет и на вас управа!»
— Что за Маланья?
— Якова Могуткина вдова.
— Что значит вдова? Что ты мелешь! — прикрикнул Тирст.
— Да ведь все так говорят, батюшка…
— Кто еще все? Да ты что, с ума спятила! — закричал Тирст, в бешенстве топая ногами.
В столовую вошла старшая дочь Аглая.
— И что вы, право, папенька, с утра!
Она единственная в семье не трепетала перед отцом. И сейчас она подошла и встала, словно заслоняя мать. Она была тоже высока ростом и стройна, разве чуточку полна для своих лет. Лицом очень похожа на мать, и каждый, взглянув на нее, мог представить, как хороша была собою Лизавета Ивановна в молодости.
— Неуместно вмешиваться в разговоры старших, — строго, но уже негромко сказал Тирст.
— Вы так, папенька, кричали, что у Аргуновых во флигеле слышно. И ведь маменька права. Уж нам‑то вовсе не след здесь оставаться. И вы лучше всех знаете, почему!
Ворот враз стал тесен Ивану Хрнстиановичу. Все его длинное угреватое лицо от массивного подбородка до кончиков мясистых ушей залилось густой краснотой. И только лишь левый вставной глаз поблескивал холодной голубизной.
От негодования и ярости он задыхался, словно рыба, выброшенная на песок.
— Не вашего ума дело! — выдавил он наконец и, круто поворотясь, хлопнул дверью.
От дома до конторы рукой подать, — Тирст не успел остыть.
Не ответив на приветствие вскочивших как по команде писца и рассыльного, Тирст прошел через приемную в кабинет управляющего и, не снимая полотняного картуза, уселся в кресло.