«Это тебе за белёсого», — сказал себе Артём.
«Ага, — отозвался сам же. — А когда б не было белёсого, то и Галина про меня забыла бы… Может, спросить у неё: „А разве участники спортсекции не освобождаются от обязанностей филёра и доносчика?“» — пытался развеселить себя Артём, но всё равно было не забавно.
По пути его поймал Борис Лукьянович.
— Слушай, Артём, а ты всё равно худоват что-то, — сказал он. — Давай выпишем тебе ещё и сухпай? С завтрашнего дня? Денежное довольствие — как бойцу, а сухпай — как агитатору, верно?
Больше ни с кем Борис Лукьянович таким добрым и шутливым тоном не разговаривал.
* * *
«Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут», — предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.
Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.
«Оттого, что бесчестье страшнее смерти», — патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.
По дороге в кремль Артём решительно свернул в «Розмаг» и приобрёл чугунок: «…хоть покормить себя горячим перед грехопадением».
Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил — возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.
«А начнёшь стучать, — подзуживал себя Артём, — тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…»
Представил, как, икая, переходит кремлёвский двор, жирный, что твой нэпман; стало чуть забавней на душе.
На главной кухне по бумаге Бориса Лукьяновича старший повар выдал ему сухпай, да ещё с капустой, с головкой чеснока, с жирами…
Повар — нестерпимо пропахший баландой, рыбой, пшёнкой и гречкой, бритый наголо, с единственным глазом мужичина — внимательно осмотрел Артёма, пытаясь на всякий случай понять, что за тип перед ним и отчего ему улучшенный паёк.
Артём подмигнул повару. Как-то было диковато подмигивать одноглазому.
«Пусть думает, что я главный лагерный стукач, — продолжал Артём насмехаться над самим собою, унося паёк, — …пусть догадается по моей наглой морде, что я отсидел своё и остался вольняшкой в монастыре из природной склонности к подлости и лизоблюдству! За это меня и кормят!»
Ни блатные, ни красноармейцы не ждали Артёма у корпуса.
Он спешил ко входу в свою роту так, словно о нём печалились в келье сорок ласковых сестёр.
…или лучше одна, и не сестра вовсе.
«Может, Галина забыла про меня? — думал Артём, хрустя капустным листом и резво, пока никто не окликнул, поднимаясь на свой второй этаж. — Или ИСО так и не сможет меня найти? Потеряют в бумагах, подумают, что заключённого Горяинова услали на дальнюю командировку, и забудут до конца срока? Так ведь бывает?»