«…Если б я умел размышлять, — думал Артём, — я стал бы как Мезерницкий: я был бы уверен сразу во всём, особенно в самом неприятном, — и эта уверенность не огорчала бы меня…»
«…Какие все люди непонятные, — думал Артём. — Никого понятного нет. Внутри внешнего человека всегда есть внутренний человек. И внутри внутреннего ещё кто-нибудь есть».
«Вот Шлабуковский — он какой? Афанасьев — какой? Граков — кто там внутри Гракова? Моисей Соломонович — разве он то, что он есть — то, что поёт свои бесчисленные песни? Бурцев? Крапин? Кучерава? Борис Лукьянович? Щелкачов? Захар? Лажечников?.. Хотя нет, он уже умер… Ксива? Жабра? Каждый из них был ребёнком, который залезал маме на колени? Когда они слезли с этих коленей?»
Ему не очень хотелось вспоминать вчерашние слова Василия Петровича, хотя, с другой стороны, он ведь сказал, что Артём здесь становился лучше — как это странно, ведь сам он не замечал за собой ничего такого. Он вообще себя не замечал — он просто был тут и делал всё, чтоб не умереть.
«Но ведь и другие так же делают, — думал Артём. — Или не так же?.. А как делают другие? В чём моё отличие от них? Надо бы спросить у Василия Петровича, а то я не понимаю».
Артём нарочно не вспоминал Эйхманиса и Галину — потому что это были трудные мысли, они тревожили его, по-раз-ному — но тревожили, а он не хотел тревожиться.
Тем более если Артём на мгновение отпускал своё сознание на волю — он тут же очень внятно чувствовал ладонью грудь Галины, которую он разыскал в её рубашке, оторвав четвёртую пуговицу сверху, и вывалил наружу, и сосок её, ужасно твёрдый, упирался ему ровно посредине ладони… куда было идти с такими мыслями?..
…Если они настигали — надо было бежать от них, как от комарья, чтоб не сожрали. Вот и сейчас Артём немного пробежал — рванувшись с места — и снова почувствовал, какой он лёгкий, молодой, красивый. Убеждение было такое, что если он с размаху влепится плечом в сосновый ствол — то сосна, крякнув, завалится.
Через сто метров сбавил шаг, дыхание почти не сбилось, зато навада эта осталась позади, и ладони снова были пусты — хватайся ими за воздух, следуй дальше.
У дороги лежала поваленная берёзка. Листья её были красные, словно напитались кровью.
…С дороги налево, до деревянной калитки — и там, на пригорке, стояло белое здание, аккуратное, как торт, три окна с торца, четыре с лица, посредине крылечко со ступеньками. Филиппова пустынь — здесь и располагался теперь Йодпром: раньше был в другом месте, видимо, только что переехали.
Возле здания в палисадничке виднелось что-то вроде бревенчатого курятника с маленьким окошком и маленькой дверцей — быть может, келья того самого Филиппа, кто знает. Как бы только он входил в эту дверцу? Разве что кланялся каждый раз до земли.