Прислушавшись к себе, Артём осознал, что категорически не боится.
И ничего не случилось: Ткачук поскрипел зубами, харкнул на пол, отошёл.
— Ты бы ещё нассал здесь, мерин, — сказал Артём; Моисей Соломонович смотрел на него умоляющими глазами.
…На обед была гречка, заодно вернули того самого проштрафившегося чекиста, которого забрали утром.
Настрой в камере сразу изменился: вот ведь не убили — отпустили назад, хоть и совсем измятого, битого, перепуганного и отчего-то мокрого: водой, что ли, поливали.
Вернувшийся забился в угол, его колотило.
Когда через полчаса попросил попить — ему сразу поднесли в кружке недопитой воды.
Попытался рассказать, что было, — все ждали хоть каких-то вестей, — но рассказ не получился, споткнулся на первом же воспоминании о допросе:
— …Кричали: «Стреляй ему в лоб, стреляй ему в лоб!». Достали наган — тыкали в лоб и кричали…
На лбу у него действительно была кровавая ссадина.
— Я им всё сказал, а как? — скороговоркой признался вернувшийся. — Всё. Но я выполнял директивы, всего лишь директивы. Вопрос: кто им — им! — мог дать такие директивы против нас?
…Это всё равно как-то обнадёжило местных. Кричать «Стреляй в лоб!» — и действительно стрелять в лоб — разные вещи.
Артём со скуки — и чтобы позлить человеческую скотину — мерил камеру по диагонали взад-вперёд. Получалось девять шагов. На очередном повороте заметил, что путь, по которому ходит, по-иному отсвечивает: пол в этом месте натоптали такие же неугомонные узники, как и он.
Вспоминал, вперемешку, стихи и молитвы, которые должен бы знать, но, жаль, не знал до конца.
«…Раскаивался я и в том, и в этом дне! Как бы чистилище работало во мне!.. С невыразимою словами быстротою… я исповедовал себя… перед собою…»
…Делал дюжину проходов, незаметно переходил на новые строчки: тем более что сроду Артём ни в чём не раскаивался, и умения этого не имел, и слова, которые неведомо как запомнил наизусть, не значили для него ничего.
«…Мерещится, что вышла в круге снова… вся нечисть тех столетий темноты… — Артём разворачивался на каблуках, пришёптывая: — Кровь льётся из Бориса Годунова… у схваченных… ломаются хребты…»
Некоторое время гулял с нечистью на устах, хрустя словом «хребты», как сахаром. Всё косился на Горшкова, но тот лежал, закрыв глаза. Вдруг менял стихи на куцые обрывки того, что слышал на скучных ему церковных службах или от давно перемерших бабок своих.
«…В вышних живый, Христе Царю… на страсти вельми подвизался еси… спасай нас молитвой твоей, Серафиме… вся тварь Тебе служит… Ты бо еси Спас…»
И снова разворот.