И снова про тварь и спасение.
Моисей Соломонович прислушивался к его бормотанью, склонив голову, и сам иногда начинал шевелить губами, словно готовясь помочь, подпеть, но именно этих слов не знал.
Камерники сначала косились на Артёма, ожидая новой его злой забавы, потом привыкли.
Кто-то даже сказал вслух, надеясь на понимание остальных:
— Варёной картошечки бы с лучком.
Чтоб хоть как-то успокоиться, человеческая скотина понемногу начала вспоминать, естественно, про жратву, какую поглощала в былые времена.
В камеру поплыли расстегаи, отбивные, киевские борщи, котлеты, копчёные рыбы, заливное, потроха, рёбра и хрящи.
Слез с нар, как с гор, Гашидзе, принеся только что зарезанного молодого ягнёнка.
— …Рябчика зажарил в коробке из-под монпансье… — рассказывал тот, которому два часа назад целили в лоб: он всё промокал ужасно грязным платком свою жидко кровоточащую ссадину.
Моисей Соломонович запеть не запел, но, не сдержавшись, начал выводить какую-то мелодию носом, в одну ноздрю.
— А помню, в империалистическую войну, были в окружении, — перебил его Ткачук, — лошадь покалечилась, а зима была, — мы её тут же и зарезали. Руки отогрели в животе, освежевали, поделили… А как готовить? Пошли в избу, где ночевали. Котелок набиваешь кониной, ставишь в вытопленную печку — утром варёное мясо готово. Оно волокнистое и пахнет — зато если крупно посолить, то…
Артём ещё некоторое время не останавливался, но про стихи, намешанные с молитвами, забыл и даже заслушался, не очень помня, что рассказчики за свою не столь уж долгую жизнь человечины перевели не меньше, чем конины, говядины и ягнятины.
То ли от этих разговоров, то ли от долгой и монотонной ходьбы закружилась голова, и Артём улёгся на свои нары.
Будто привлечённая беседой, явилась Артёмова крыса — он уже привык к ней и к приходу готовился. В обед отсыпал себе гречки, безо всякой брезгливости спрятал в карман куртки: теперь порылся там, собрал в щепоть, донёс раз, донёс два, угощайтесь.
Оглянулся: Ткачук смотрит на Артёма прямо и непонятно — но точно без злобы.
Разглядывая крысу, её движения, её чёрный, умный глазок, Артём отчего-то вспомнил Галю — где она? А вдруг её тоже арестовали? Вдруг её бьют?
«Нет, — ответил себе Артём, — нет. Всё с ней в порядке. Я бы знал».
Не то чтоб она была важна ему — Артём воспоминаний о ней не хотел, и всё его чувство к Гале повыдуло на морских ветрах.
Никто не ждал, но в тот же вечер забрали Ткачука, Гашидзе и того, кто жарил рябчиков.
— Меня только сегодня допрашивали! — вскрикивал он. — Сколько можно!
— Ткачук! — окликнул Артём, оживившись и улыбаясь в своей новой манере.