С ним были Митя Щелкачов и Авдей Сивцев.
Они долго ждали десятника во дворе. Шумела рябина, листва её переливалась и бликовала на солнце, особенно если смотреть через полуоткрытые глаза. Бродил олень Мишка, поднимая голову на шум листвы.
Артём присел на лавочке, нахохлился, прикрыл глаза и пытался если не забыться, то хотя бы согреться на солнышке. Ксива не шёл из головы. К тому же Сивцеву не сиделось на лавочке — он суетился, порываясь пойти и разыскать десятника, только не знал куда.
Видя, что напарник сидит с закрытыми глазами, Сивцев как бы и не обращался к нему напрямую, однако разговор всё равно вёл с учётом того, что Артём слышит его.
— Так вот просидим, ожидаючи, а всё одно виноватыми выйдем… — негромко говорил Сивцев, но сам при этом никуда не шёл, только томил и так угнетённого Артёма.
«Бестолочь, — желчно думал Артём. — Бестолочь крестьянская…»
Не сдержался и спросил, не открывая глаз:
— Поработать, что ли, хочешь?
Сивцев начал ровно с того же места, на котором остановился:
— Дак вот просидим, ожидаючи, а всё одно виноватыми выйдем!
— Ну иди вон займись чем-нибудь, — почему-то сипло сказал Артём. — Дорожки подмети…
— Не то велели? — быстро и с надеждой спросил Сивцев.
Артём сильней зажмурился, как от боли.
«Бестолочь», — подумал ещё раз, но уже без злобы поче-му-то.
Издеваться над Сивцевым не было никакого настроения — Артём вообще не имел подобных склонностей, и настроение было не подходящее для пересмешничества, но самое важное: он и так чувствовал превосходство над этим мужиком… И над Ксивой тоже бы чувствовал — когда б Ксива был один.
«А как славно было бы, — по-детски размечтался Артём, — когда бы всякий человек был один — и отвечал только за себя бы. Так и войны бы никогда не случилось, потому что большая драка возможна, только когда собираются огромные и озлобленные толпы… И здесь бы, на Соловках, — кто бы тронул меня? А я бы тем более никого бы не трогал. И был бы мир во всём и всегда…»
Артём всё думал и думал об этом, стараясь, чтоб мысль его двигалась по простой и прямой линии, потому что сам он прекрасно понимал, что, начни обо всём этом размышлять чуть глубже и серьёзнее, — сразу выяснится, что в голове у него полная блажь, наивная и никчёмная.
Митя Щелкачов прогуливался туда и сюда, разглядывая монастырские постройки, грязные, как спины беспризорников, стены, битые, как яйца, купола. Отходил не очень далеко — так, чтоб видеть напарников, всякий раз возвращался, чтоб подтвердить своё присутствие, но Артём всё равно раздражался и на него тоже.
— Сядьте, Митя, — сказал тихо, когда Щелкачов пришёл в очередной раз, какой-то весь улыбчивый и вдохновлённый, смотреть неприятно. — Сядьте и не вертитесь — увидит администрация, засадит в карцер за праздношатание, будете знать, — Артём поймал себя на мысли, что подражает Василию Петровичу, обращаясь на «вы» к человеку много младше самого себя.