Они знали друг друга давно. Жили в одной комнате, когда в институт поступали. Относились друг к другу с настороженным недоверием. Божко много и красиво говорил о специфике кино, контрапункте, монтаже аттракционов, а Лукьянин посмеивался, слушая его. Он считал, что главное — талант! В свой талант Саша верил, а вот Божко казался ему позером, и Лукьянин был уверен, что Виктор не пройдет и первого собеседования. Но Божко все экзамены сдал на «отлично». Саша удивился. И Божко был удивлен, когда узнал, что Александр Лукьянин, грубоватый самоуверенный матрос, не имеющий понятия ни об Эйзенштейне, ни о Пудовкине, ни о Довженко, прошел фантастически огромный конкурс. После зачисления они впервые посмотрели друг на друга с уважением.
Божко улыбнулся, вспомнив свою первую встречу с Лукьяниным.
Сашу не допустили до вступительных экзаменов. Ему было двадцать три года. Стар… Он горячился, раздувал ноздри, косил на заведующего приемной комиссией дикими степными глазами. Заведующий, зажмурившись, выслушивал доводы Лукьянина, покачивал с понимающей улыбкой головой. А Александр напирал на него, доказывал, что не зря же он с самого Тихого океана ехал, что дайте, мол, хоть один тур пройти — у него нет дурных денег по всему Союзу мотаться и уехать, даже не проверив себя на актера. Заведующий поддакивал, соглашался со всем. И разводил руками: «Не могу. Положение».
— А мое положение вы понимаете?! — возмущался Лукьянин.
Он весь день преследовал заведующего, и тот, чтобы отвязаться, выписал направление на первый тур. Все равно не пройдет.
Но Лукьянин прошел. Держался перед приемной комиссией смело, зло. Был уверен, что против него заговор. Прочитал «На рынке корову старик продавал» с еле сдерживаемой яростью: раскатисто тянул «р», обжигал экзаменаторов бешеным взглядом. Его выслушали. Попросили прозу. Прочитал монолог Мелехова из «Тихого Дона». Предложили прийти завтра.
На следующий день по институту пополз слушок, что какой-то матрос уморил всю комиссию. И к аудитории, где проверяли будущих актеров, потянулись абитуриенты. На Сашу, в форменке, в тельняшке, посматривали посмеиваясь. Отводили глаза. Он мрачнел, стискивал зубы. Когда вызвали, вдруг решил неожиданно для себя: «А, пропади оно все пропадом! И институт, и актерство. Поступлю в сельхоз, стану ветеринаром, как мать просила». И представил доверчивые глаза коровы, полные ожидания боли родов, увидел беспомощного мокрого теленка на тонких, расползающихся, бугристых в суставах ножках. «Уеду!» — решил, но тут же разозлился на себя и уверенно вошел в аудиторию.