— Что вы предлагаете? — угрюмо спросил Шахов.
— Я? — Сокольский удивился, и брови его поползли вверх. — Я ничего не предлагаю. Я объясняю ситуацию, — он опять стал деловит. — Если хотите, продолжайте работать над севером. Могу вас перевести в промразведку, там сейчас создается группа. А я буду мотаться от Урала до Москвы и таранить стены. Я пробью север, будьте уверены. Машина тронулась, ее не остановить. — Василий Ефимович потерял, казалось, всякий интерес и к Шахову, и к разговору. Нагнулся, принялся быстро, с жадностью есть. — Хотите быть с нами — ваше дело, не хотите — как хотите. Прекрасно обойдемся и без вас, на результатах это не отразится.
Шахов, пораженный такой откровенностью, растерянно, с глуповатой улыбкой глядел на главного геолога.
— Вот это поворот! — восхищенно протянул он. — Сначала меня растоптали, а потом останки использовали как удобрение для своих замыслов.
— Эк вас на литературу потянуло, — Василий Ефимович поморщился. Посмотрел с издевкой. — Есть у вас страсть к патетике, есть, Андрей Михайлович! Я целый час объясняю ситуацию, а вы ничего не поняли.
— Вы целый час занимались демагогией, маскировали простую, как дважды два, истину: вы провалили мой дипломный проект, чтобы самому стать автором северного варианта. — Андрей уперся руками в стол, резко оттолкнулся, встал. Подозвал официанта, расплатился.
— А второе? — удивился официант.
— Отдайте этому, — Андрей через плечо ткнул большим пальцем в сторону главного геолога. — Он все готов заглотить. И заглотит.
Сокольский медленно поднял голову. Положил в тарелку баранью косточку, которую грыз, так осторожно, точно она была хрустальная. Лицо Василия Ефимовича побелело, губы задрожали, и главный геолог так крепко сжал их, что они превратились в узенькую белую полоску.
— Мальчишка, — презрительно выдавил он. — Несостоявшийся вундеркинд.
Но Шахов уже не слышал его. Он, обычно сутуловатый, торопливо шел к двери, расправив плечи, и девочки-продавщицы провожали его исподтишка взглядами — таким гордым, уверенным в себе казался он им.
Взбешенный Андрей стремительно шел по улице, не замечая прохожих, а перед глазами все время стояло лицо главного геолога, то насмешливое, то равнодушное, то откровенно скучающее, но ни разу — искренне доброе или сочувствующее. Вид Сокольского даже заслонил, оттеснил на время картину, которая весь день преследовала Андрея, заставляя то краснеть от унижения, то сжимала от стыда и обиды сердце — картину защиты диплома. Но сейчас каким-то непостижимым образом воспоминание о защите вновь всплыло в памяти, соединившись с образом главного геолога, и голос Муханова, внешне бесстрастный, зачитывающий решение комиссии, оказался принадлежащим теперь Василию Ефимовичу, и виновато-стыдливые глаза руководителя вдруг стали наглыми и бесцеремонными и оказались тоже принадлежащими главному геологу, который очутился, неизвестно каким образом, на месте Олега Евгеньевича; и равнодушный, толстый председатель ГЭКа профессор Парсунов — тоже уже и не Парсунов вовсе, а Сокольский, и вся комиссия — сплошные Сокольские…