— Моя жена, — сказал он, — очень зла на вас, и не хочет объяснить мне причину.
— Причина в том, что я желаю, чтобы она приняла мое платье из моих рук и только в виде дара. Она сказала мне ясно, что если должна получать его от меня, то оно ей не нужно. Вам не кажется, что у нее нет оснований за это злиться?
— Либо это мания, либо я ничего не понимаю; но отнеситесь внимательно, прошу вас, к тому, что я сказал. Вы пренебрежительно относитесь к тысяче цехинов, и я поздравляю вас, что вы в состоянии пренебрегать суммой, которая сделала бы меня счастливым. Отнесите на счет дружбы эту суетность, как мне кажется, неуместную, примите у маркиза тысячу цехинов, которую одолжите мне, и пусть моя жена получит платье, потому что я уверен, что он ей его отдаст.
Я не мог удержаться от смеха понимая всю красоту этого расклада, но прекратил смеяться, когда увидел, что граф вспыхнул от стыда. Я нежно обнял его; затем имел жестокость сказать, что, без всякого тщеславия, охотно готов согласиться на его предложение.
— Я продам, — сказал я, — когда захотите, мое платье маркизу, и возьму пятнадцать тысяч ливров, но при условии, что я их не одолжу вам, а отдам их в подарок вашей прекрасной графине тет-а-тет, но не через силу, и прошу вас объяснить ей это, а вполне по доброй воле, потому что, получая эту сумму, она должна постараться быть со мной не только вежливой, но нежной, как ягненок. Это мое последнее слово.
— Я постараюсь.
Он ушел. Час спустя мы скудно пообедали, он, аббат и я, затем я отъехал в коляске туда, где меня ждал Барбаро. Графиня, приехав с бала, еще не вставала с постели. Я не видел ее комнаты.
Барбаро был точен в ожидании меня. он поднялся сразу в мою коляску и проводил меня в дом на краю Милана. Мы поднялись в бельэтаж, и он представил меня красивому старику, женщине респектабельного вида и двум девицам, кузинам, с которыми невозможно было понять, какая из них лучше. Он представил меня как венецианца, который, как и он, имел несчастье не поладить с Государственными Инквизиторами. Но добавил, что, будучи богатым и неженатым, я могу пренебречь этим несчастьем.
Он заявил меня как богатого, и я таким и выглядел. Мой внешний вид был ослепительным. Мои перстни, мои табакерки, цепочки моих часов, покрытые бриллиантами, не говоря уж о кресте в бриллиантах и рубинах, который я носил на перевязи, придавали мне импозантный вид. То был орден Золотой Шпоры, который я получил от самого папы, но под крестом не было шпоры. Никто не знал, что это значит, и это доставляло мне удовольствие. Те, кто проявлял любопытство, но не осмеливался спросить меня об этом, были правы. Я перестал носить этот крест в 1765 году, в Варшаве, когда российский палатинский князь сказал мне, в первый же раз, как мы с ним остались тет-а-тет, что я правильно сделаю, избавившись от этой фальшивки.