— Канальи, уважайте этого благородного человека.
Они отошли, и я подошел помочь ему подняться, взяв его правой рукой подмышку, в то время, как генерал помог с другой стороны. Мы отвели его в гостиницу, находящуюся в ста шагах от сада. Сеньор шел согнувшись и внимательно рассматривая свой бок, так как не мог понять, откуда может идти кровь, которую он видел заливающей мои штаны и белые чулки.
Едва войдя в гостиницу, Подстольничий бросился на большую скамью, вытянулся на ней, его расстегнули, подняли рубашку до желудка, и он увидел сам смертельное ранение. Моя пуля вошла ему в живот под седьмым ребром справа и вышла под последним ребром слева. Два отверстия находились одно от другого на расстоянии в десять дюймов. Зрелище было тревожное: если кишечник пробит — человек мертв. Подстольник смотрит на меня и говорит:
— Вы меня убили, спасайтесь, потому что потеряете голову на эшафоте: вы находитесь на территории Старостии, я высокий офицер короны, и вот лента ордена Белого Орла. Спасайтесь немедленно, и если у вас нет денег, возьмите мой кошелек. Вот он.
Подает большой кошелек, я возвращаю его ему в карман, поблагодарив и сказав, что если я повинен в смерти, я немедленно положу свою голову к ступеням трона. Я говорю ему, что надеюсь, что его рана не смертельна, и я в отчаянии, что он вынудил меня это сделать. Я целую его в лоб, выхожу из гостиницы и не вижу ни коляски, ни лошадей, ни слуг. Они все разъехались, чтобы найти лекаря, хирурга, священников, родственников, друзей. Я вижу себя одного в поле, покрытом снегом, раненного и не знающего дороги, чтобы вернуться в Варшаву. Я вижу вдали сани, запряженные парой лошадей, громко кричу, крестьянин останавливается, я показываю ему дукат и говорю: — Варшава.
Он слышит меня, он поднимает циновку, я ложусь внутрь, и, чтобы защитить от брызг, он покрывает меня той же циновкой. Он пускает лошадей в галоп. Через десять минут я встречаю Бисинского, преданного друга Браницкого, верхом, который несется галопом с обнаженной саблей в руке. Если бы он обратил внимание на сани, он заметил бы мою голову и наверняка отсек бы ее как тростинку. Я прибываю в Варшаву, велю отвезти себя в отель князя Адама, чтобы просить у него убежища, и никого не нахожу. Я решаюсь идти спасаться в монастырь реформистов, который находится в ста шагах оттуда. Я отпускаю мои сани. Я захожу в двери монастыря, звоню, портье, суровый монах, открывает дверь, видит меня всего в крови, решает, что я явился, чтобы спастись от правосудия, пытается закрыть дверь, но я не даю ему этого сделать. Удар ногой в живот отбрасывает его в сторону, навзничь, и я вхожу. Он зовет на помощь, прибегают монахи, я говорю им, что хочу убежища и угрожаю, если они мне откажут. Один из них говорит, и меня ведут в конуру, которая выглядит как темница. Я склоняюсь, уверенный, что они изменят решение через четверть часа. Я прошу человека, который заходит, позвать моих слуг, которые сразу приходят, я посылаю искать хирурга и Кампиони. Но прежде, чем приходят эти, является палатин Подляхии, который ни разу со мной не разговаривал, но который имел дуэль в своей юности, он пользуется случаем рассказать мне обстоятельства этой своей дуэли, прежде, чем узнает прекрасные обстоятельства моей. Мгновение спустя я вижу появление палатина Калиша, князя Яблоновского, князя Сангушко, палатина Вильны Огинского, которые начинают с того, что рассказывают всякие ужасы монахам, которые поместили меня как галерника. Те извиняются, говоря, что я вошел, побив портье, что заставляет смеяться этих принцев, но не меня, так как я страдаю от раны. Те сразу отводят мне две прекрасные комнаты.