— Большое счастье, монсеньор, что я не убил Браницкого, потому что я был бы растерзан там же на месте, если бы он не поспешил сказать три слова своим друзьям, которые уже подняли на меня свои сабли. Я беспокоюсь о том, что случилось с вами и добрым графом Моссинским. Если Томатис не был убит выстрелом пистолета Биссинского, это значит, что пистолет был пуст.
— Я тоже так полагаю.
В этот момент офицер Палатина России приносит мне записку от своего хозяина. «Взгляните, — пишет мне он, — что сейчас сообщил мне король, и спите спокойно». Вот что я прочел в записке, которую написал ему король, и которую я сохраняю: «Браницкий, мой дорогой дядя, очень плох, и мои хирурги находятся возле него, чтобы оказать ему любую помощь из области своего искусства; но я не забываю о Казанове. Вы можете заверить его в моей милости, даже если Браницкий умрет».
Я запечатлел на записке благодарный поцелуй и показал ее благородному собранию, которое восхитилось человеком, действительно достойным короны. Я захотел, чтобы они меня оставили, и они все вышли. После их ухода мой друг Кампиони вернул мне мой пакет и пролил слезы нежности по поводу события, которое принесло мне бессмертную славу. Он присутствовал там, в углу, откуда все слышал.
На следующий день толпой повалили визиты и кошельки, полные золота, от всех магнатов, противных партии Браницкого. Офицер, который передавал мне кошелек от сеньора или дамы, присылавших мне его, говорил, что, будучи иностранцем, я, возможно, нуждаюсь в деньгах, и что они берут в этой связи на себя смелость их мне переслать. Я благодарил и отказывался. Я отослал обратно по меньшей мере четыре тысячи дукатов, и это было напрасно. Кампиони счел мой героизм очень странным, и был прав. Я потом об этом пожалел. Единственный подарок, который я принял, был стол на четыре персоны, который посылал мне князь Адам Чарторыжский каждый день; но я не ел. Vulnerati famé crucientur[26] — был любимый афоризм моего хирурга, который, при этом, пороха не изобрел. Моя рана в животе уже нагноилась, но на четвертый день рука опухла и рана стала черной, и, опасаясь гангрены, было хирургами решено, после консилиума, который они провели между собой, что следует отрезать мне руку. Я узнал об этой странной новости рано утром, когда читал дворцовую газету, напечатанную в ночь после того, как король подписал свой манускрипт. Я над этим весьма посмеялся. Я рассмеялся в лицо всем тем, кто явился ко мне утром выразить соболезнование, в тот момент, когда я насмехался над графом Клари, который пытался убедить меня согласиться на операцию, будучи отнюдь не хирургом, и над самими хирургами, которые пришли.