Цари России всегда употребляли и до сих пор употребляют язык деспотизма во всем. Я видел однажды утром императрицу, одетую в мужскую одежду для верховой прогулки. Ее главный берейтор князь Репнин держал повод лошади, на которую она должна была сесть, когда лошади вздумалось отвесить ему такой удар копытом, что она разбила ему лодыжку. Императрица с удивленным видом приказала, чтобы лошадь убрали, и приказала наказывать смертью каждого, кто осмелится в будущем представлять перед ее очами злонравное животное. Заголовок, который дается еще и сегодня всем распоряжениям двора — это заголовок военный, что показывает природу правления. Главный кучер императрицы имеет звание полковника, как и ее главный повар; кастрат Луини имеет ранг лейтенант-полковника, а художник Торелли — всего лишь чин капитана, так что он получает всего восемь сотен рублей в год. Часовые, стоящие у внутренних дверей апартаментов императрицы со скрещенными ружьями, спрашивают у лица, представляющегося, чтобы войти, каков его чин, чтобы знать, должны ли они развести ружья, чтобы дать ему пройти; потребное слово: «Какой ранг». Когда мне задали этот вопрос первый раз и мне объяснили его значение, я остановился на месте; но офицер, бывший там, спросил у меня, каков у меня доход, я ответил, что имею три тысячи рублей, офицер дал мне ранг генерала, и мне позволили войти. В этой комнате я увидел в следующий момент императрицу, проходящую и остановившуюся в дверях, чтобы снять перчатки и дать поцеловать свои прекрасные руки двум часовым. Такими мягкосердечными процедурами она привязывала к себе этот корпус, которым командовал Григорий Григорьевич Орлов, и от которого зависела безопасность ее персоны в случае революции.
Вот что я увидел в первый раз, когда проследовал в ее капеллу, где она должна была прослушать мессу. Прото-поп-епископ встретил ее в дверях, чтобы подать ей воду причастия, и она поцеловала ему кольцо, в то время как прелат, украшенный двухфутовой бородой, опустил голову, чтобы поцеловать руку своей государыни, которая, будучи его земной владыкой, была в то же время его патриархом. Во все время мессы она не подавала никакого знака религиозности; лицемерие было ей чуждо, она удостаивала веселым взглядом то одного, то другого из ассистентов, адресуясь время от времени со словами к своему фавориту, которому ей нечего было сказать, но она хотела оказать ему честь, показывая всем, кто там был, что это его она отличает и ставит над всеми остальными.
Я слышал, как она сказала однажды, выходя из оперы, где давали «Олимпиаду» Метастазио, следующие слова: