Осокин уселся на каменной скамейке. В нескольких шагах от него подрались два воробья: нахохлившись, распушив маленькие крылья, они грозно наскакивали друг на друга, отчаянно ругаясь на своем звонком языке. Непривычная тишина Парижа, нарушавшаяся только чириканьем воробьев и глухими раскатами далекой канонады, начала обволакивать Осокина, и он задремал, уткнувшись лбом в твердое велосипедное седло.
Сон, приснившийся ему; был очень неприятен, и по-своему, по-сонному, удивительно логичен и последователен: он увидел трюм парохода, но не тот, в котором он провалялся десять дней в тифу во время бегства из Крыма с остатками врангелевской армии, а совершенно особенный, широкий, пустой, с большими прямоугольниками продолговатых окон, напоминавший больничную палату, откуда вынесли все кровати. По железному гулкому полу, повинуясь морской качке, катались пустые гильзы трехдюймовок. «Вольноопределяющийся Осокин, подтянитесь! — раздался голос взводного. — Вы на часах стоите, а не играете в бабки!» Осокин хотел повернуться в ту сторону, откуда раздался голос, и не мог. Тогда он взял голову руками и повернул, как поворачивают гайку английским ключом. Но вместо взводного он увидел широкоскулое лицо красноармейца. Козырек мятого картуза прикрывал на лбу огнестрельную рану. Эту рану Осокин увидел сквозь козырек, близко, у самых глаз. Трюм, гильзы, прямоугольники окон — все исчезло. На сером, изрезанном морщинами лбу чернела запекшаяся кровь… «Я давно это знаю, — подумал Осокин. — Я потерял право на жизнь. Давно уже».
Он очнулся от звука шагов за его спиной. Скрип гравия сливался е пением птиц, и Осокин услышал женский, приглушенный волнением голос:
— О, как я тебя люблю!
Он обернулся — по аллее, крепко обнявшись, мешая друг другу двигаться, медленно проходили двое. Женщина была совсем маленькая, игрушечная и смотрела на своего спутника снизу, подняв кверху розовый круглый подбородок.
«Однако, вероятно, уже поздно», — подумал Осокин. С трудом разогнув затекшие, непослушные ноги, он направился в сторону Лувра. По дороге он вспомнил, как несколько лет назад, вот в такое же утро, он был в Тюильри на велосипедных гонках. Он взобрался тогда на дерево, откуда был виден кусок дорожки к бассейну, вокруг которого один за другим, пригибаясь, пролетали гонщики. Их цветные спортивные фуфайки мелькали между ветками деревьев, издали они были похожи на быстрых бескрылых птиц. Сад был заполнен парижской праздничной толпой, подбадривавшей гонщиков возгласами, громко выкрикивавшей имена фаворитов. «Кто тогда выиграл гонку? Лоран? Нет, Лоран на десятом круге упал и сломал колесо. Аршамбо? Аршамбо был третьим». Осокин никак не мог вспомнить имени победителя, и это раздосадовало его. Рассеянно он огляделся вокруг. Припомнившийся ему Тюильри и тот Тюильри, который он видел — пустой и безмолвный, — были настолько не похожи друг на друга, что у него слегка закружилась голова. «Сейчас война, немцы переходят Уазу, а я черт знает о чем думаю». Осокин вышел на набережную Сены около Лувра и, несмотря на ранний еще час, решил пообедать.