— Сгорел в танке, — сказал я вслух. Оглянулся, но кругом было пусто и тихо.
Разве может сгореть — взаправду, не по телевизору! — живой человек? Как это бывает — когда сгораешь? За что, почему? Я прикрыл глаза — и увидел кадры то ли из фильма, то ли из хроники — прут друг друга стальные громады, всё грохочет и горит, и даже выскочившие из люков экипажи уничтоженных танков бьются со свирепым ожесточением — стреляют друг в друга в упор, дерутся кулаками и ножами…
А прапрадед — этот, с надменным лицом? Чтобы офицер получил солдатского Георгия — я знал — за него должны были проголосовать солдаты, которыми он командовал. Что он сделал? Я снова как будто увидел — бегут друг другу навстречу две волны, в зелёном — наши и в сером — немцы, сталкиваются… Как это — когда рукопашная? Это ведь что‑то особенное, совсем ужасное… И ещё он бежал из плена.
Может, они знали что‑то, чего не знаю, не понимаю я? Чего не знаем, не понимаем, не видим мы все? Или всё как раз наоборот, и мы просто поумнели, а они — глупые смешные дикари из навсегда сгинувшего прошлого?
Я встал, подошёл ближе, остановился прямо перед фотографиями. Они смотрели на меня — есть такой эффект, когда тебя снимают точно в фас и ты глядишь точно в объектив — куда ни пойди, фото будет следить за тобой. Одно время, когда художники этот эффект только–только открыли и начали рисовать с ним картины, их считали колдунами… Я был бы не прочь, оживи сейчас эти снимки. Мне вдруг захотелось, чтобы эти люди увидели меня, и я смог их спросить… смог им объяснить…
Что спросить? Что объяснить?
Я не знал…
…Я заварил привезённый с собой чай так, как меня научил три года назад тогдашний «бойфренд» матери, довольно известный журналист–украинец. Ничего был дядька, весёлый и просто, но не наплевательски относившийся к жизни. А главное — не пытался неумело и от этого противно делать вид, что я его сын — но и не рычал, что я путаюсь под ногами и надоедаю. И мы очень неплохо, даже хорошо скорей, сосуществовали, пока матери не захотелось новых ощущений. Ну, он ушёл, а умение заваривать чай — осталось.
Тётя Лина похвалила с искренним удивлением. Принюхалась немного смешно, подула на серый горячий парок над чашкой. Отпила ещё глоток и пожаловалась:
— Юрка совсем не умеет чай делать. Схватит пакетик, быстрей–быстрей… А это настоящий, кажется? — она посмотрела на меня. Я кивнул, тоже отпив:
— Английский «Брук Бонд», не подделка.
— Чувствуется… Вкусно очень.
Мы сидели на кухне и пили чай с ванильными сухарями.
Странно. Я не любил «семейных застолий». Может быть, потому что они у нас, сколько я себя помнил, устраивались всегда по Очень Важным Поводам, когда породистый ребёнок должен был сидеть за столом и демонстрировать свою породистость. И манеры. Непревзойдённые, призванные вызывать зависть у Нужных Гостей. Ну… опять манекен за столом. Под взглядами. Под однотипными восторженными — чёрт, даже если и не лживыми, то всё равно тошно! — «восклицалками–восхищалками». И, признаться, мысль, что тут, конечно, «семейное застолье» минимум по два раза в день, утром и вечером, завтрак и ужин, сильно меня напрягала.