Я подумал так, чтобы стать противным самому себе.
Получилось…
…Если честно — я не знал, что это так тяжело. В смысле — работать в саду. А точнее — на огороде. Пропалывать сорняки пальцами! С ума сойти! Наверное, я бы разозлился, если бы не подумал, что это… смешно. Я никогда в жизни не делал этого. Я сидел на корточках в грядке и работал пальцами. От разворошённой земли пёрло влажной духотой. На грядке росли огурцы. Чёрт побери, ни за что не подумал бы, что они так красиво цветут — жёлтыми цветами, мелкими и яркими, как звёздочки. И вообще что они так выглядят. Анекдот, да? Сюжет из дурной книжки — человек дожил до тринадцати лет и не знает, как выглядит огуречный куст. Но ведь не анекдот — правда не знаю. Какие в лесу есть съедобные растения — более–менее знаю, натренировался. А как выглядят огурцы — не знаю.
Не знал. Теперь знаю.
Тётя Лина работала неподалёку, что‑то там делала маленькой тяпкой, ловко так… Временами я ловил на себе её взгляды, но не очень обращал на них внимание, потому что находился, если честно, в смятении чувств, как говорится. Это было такое дикое состояние, при котором хочется одновременно смеяться и плакать и ни о чём не думается связно. Я аккуратно, быстро приловчившись, рвал сорняки и пытался — честно пытался! — по ходу дела хоть как‑то разобраться в себе. Уложить ровно разворошённую, как эта земля, душу, так сказать. Красиво, но, оказывается, больно.
Больно, оказывается, когда тебя переставляют, как мебель. Когда это делает родная мать. И ещё больней, когда впервые в жизни увиденный человек относится к тебе, как к родному. Если подумать, это тоже впервые — впервые в жизни ко мне — как к родному. И всё это — как будто наждаком водят даже не по коже — по голому мясу.
Фик, короче. Душа не укладывалась…
…Я всё‑таки расплакался, когда мылся в душе. Хорошо, что именно там — я бы, наверное, сгорел со стыда, случись это при тёте. А тут… меня вдруг тряхнуло, словно током ударило, и из глаз потекло. Ноги у меня натурально подломились, я сел на пол возле стенки, обхватил колени и ревел минут пять, пока не выплакался. Спокойно удивлялся сам себе и одновременно ревел, даже подвывал тихо — дотянулся и сделал воду посильней, чтобы слышалось снаружи. Это было что‑то нервное, истерика, нас научили определять такие штуки ещё в первом классе. Но разве легче от того, что ты знаешь, что с тобой, если не можешь это прекратить?
Да я и не старался. Я уже сто лет не плакал. Я бы засмеялся, скажи мне кто, что я вообще могу плакать.
На стене душа было зеркало — лист полированного металла. Я протёр его от воды и осевшего пара, заглянул. Если не тереть глаза, то не будет видно, что ревел. И правда, у меня было просто мокрое и угрюмое лицо. Ну устал человек, в первый раз в жизни в огороде копался… огурцы опять же увидел — вообще тяжкое нервное потрясение… Чего вы хотите‑то?