Мэтт опустился на колени. Первым делом он принялся собирать листки с пола и, словно предложение мира, протянул их Элизабет.
— Вот, мама. Твои листочки целые и чистые. Мы на них даже соус от пиццы не пролили. Это потому, что Тед убрал их со стола и положил в буфет, чтобы не испачкались. Он сказал, что они могут быть важными.
Элизабет взяла листки из рук сына, который уже ползал по полу, собирая фрукты.
— Оставь все как есть, — сказала Элизабет голосом тугим и тонким, как резинка, растянутая до предела. — Я потом уберу. А вы с Мэган идите наверх и заправьте свои постели.
Мэган и Мэтт безошибочным детским чутьем уловили, что атмосфера в комнате опасно сгустилась и оплошность Мэтта не имеет к этому никакого отношения. Произошло что-то, что было выше их понимания. И это что-то заставило мать измениться в лице. Еще минуту назад розовое от румянца, оно внезапно побелело как мел. Теперь мать — еще секунду назад веселая смеющаяся молодая женщина — казалась измученной и сразу постарела на несколько лет. Один за другим дети выскользнули за дверь, стараясь производить как можно меньше шума. Если грозе и суждено разразиться, то пусть это будет не из-за них. Сейчас и крохотный камешек мог вызвать лавину. Если они уйдут, может, все обойдется и гроза пройдет стороной? Утро так хорошо начиналось…
Элизабет методично пересчитала страницы и сложила их по порядку, прежде чем смогла прочитать хоть слово. Буквы расползались, строчки плыли перед глазами. Впрочем, зачем читать, когда она и так знала, что там написано. Она сама исписала эти листки, строка за строкой, пока принимала ванну с пеной.
Там был пират, высокий и опасный. Там была его пленница, дрожащая перед ним, на которой ничего не было, кроме тонкой ночной рубашки. Элизабет перебирала листы. Да, вот оно: тот эпизод, когда он рвет на ней рубашку и целует в грудь. А здесь, в этом абзаце, его пленница, поддавшись его мужскому шарму, сдается и покоряется.
Элизабет бросила листки на стол и отвернулась к стене. В теплой кухне неожиданно стало по-зимнему холодно.
— Ты ведь читал их, да?
— Послушай, Элизабет, я…
Она стремительно обернулась к нему:
— Читал?
Тед вздохнул:
— Да.
Слезы наполнили глаза Элизабет. В один миг соленая влага — свидетельство пережитого унижения и гнева — заволокла глаза. Элизабет прикрыла белые как мел губы холодной трясущейся рукой, и ей ничего не оставалось, как снова отвернуться от Теда. Она не могла смотреть ему в лицо из-за своего унижения и его предательства. И она не знала, что причиняет ей большую боль.
Тихим, умиротворяющим голосом, каким медперсонал в больнице сообщает родственникам печальную весть, Рэндольф сказал: