— Потом как-нибудь расскажу, — замотал головой я. — Устал. Поеду домой.
— Это да, отдыхай. Я тебе потом позвоню, — многозначительно закивал Димуля. Уж что-что, а нагнать важности он умел. Больше ничего не умел. Я одного понять не мог, как он сам-то не «втыкает», что не поднимет без меня такой проект, как «Вся правда о …». «Поезжай в отпуск!» Да пошел ты, Димуля! Ты будешь говорить, что мне делать? Да ты без меня сам первый все запорешь, и потом тебе умные люди обязательно скажут, что ты должен был отказаться, раз твоего шефа не брали. А ты согласился. А, Димуля, кто ты после этого? Правда, я сам теперь был — ни пойми кто. Буду теперь снимать розыгрыш «угадай слово из семи букв, на «ля» начинается, на «гушка» кончается, первому дозвонившемуся — чемодан денег».
— Ладно, звони, — я встал и пошел к широкой лестнице, которая вела с «полвторого» на первый этаж. Забавно, как у нас тут, в «Останкино», все устроено. У всех нормальных людей есть первый этаж, есть второй. А у нас и «полвторого», и даже «полчетвертого». Если хорошенько пошукать, можно и этажи «с четвертью» найти, и какие-нибудь странные тупики, из которых выход разве что в параллельный мир.
— Ты же понимаешь, что я сделал все, что мог?! — с каким-то смешным и нелепым отчаянием спросил Димуля.
— Ну, конечно! — обернувшись уже на лестнице, язвительно усмехнулся я. Мне вдруг так захотелось домой. Это желание меня охватывает нечасто, но тут мне вдруг отчаянно захотелось отключиться от всего, замотаться в мое одеяло с черным пододеяльником и отрубиться часов на двадцать пять. И чтобы никаких звонков, никаких вопросов. Я и так уже сижу тут второй день, без сна и отдыха. Да, что-то поменялось. Раньше я мог неделями работать, отсыпаясь по паре часов в координации. А сейчас не могу. И не хочу. Ничего не хочу, надо же! Наверное, кризис. Тридцать пять лет — самое время, да?
Тут, в нашем Зазеркалье, время летит стремительно и незаметно. И если бы я даже захотел, то не вспомнил бы этих десяти лет. Один стремительный поток из бессонных ночей, суетливых дней, лиц, улыбок, матерных шуток и перекуров. Моя жизнь. И я бы не хотел променять ее ни на что другое. Телевидение — кладбище надежд, и каждый, входящий сюда с мечтой в подмышке, оставляет ее на пороге и никогда не возвращается за ней. Никто отсюда не уходит. Никто не любит того, что здесь есть. Но никто и представить себе не может, что существует там, за бортом этого Летучего Голландца. Я знаю людей, которые провели в прокуренных останкинских стенах всю жизнь. Еще детьми играли там, сидя на кофрах с оборудованием. Они делали уроки, пристроившись в диспетчерской, у дежурных операторов. Они учились тут же, пренебрегая дипломами, у своих родителей и их друзей. У них, как и у меня, очень бледный цвет лица из-за нехватки солнечных лучей. Они влюблялись и женились здесь же, а потом у них рождались дети, для которых мир тоже ограничивался бесконечными студиями и коридорами. Телевидение — целая жизнь. И эта жизнь вдруг выкинула меня на берег, как рыбу, оставив беспомощно ловить ртом губительный воздух.