— Могут посадить на три года! — порадовал его я, ухмыляясь. Славик с изумлением отметил улыбку на моем лице и поежился. Я почувствовал странное, извращенное удовольствие. Это же ведь то, что он хотел услышать? Да? Ну, пусть радуется. Пусть идет в «Стакан» и расскажет всем, что я пропал окончательно, что можно уже сухари сушить. Может, Димуля сбацает еще один сюжет про беспредел и пьянство за рулем. С него станется.
— Ты не боишься тюрьмы? — уточнил Славик. Я прикрыл на секунду глаза. Я боялся, что Ирина не придет в себя, и теперь мне было куда легче жить, зная, что она вышла из комы. А тюрьма была пока что не больше чем пустым словом. Хотя, конечно, свободой своей я дорожил. Но слишком многое в моей жизни изменилось за последнее время — я лишился и дела всей своей жизни, и шофера, и пропуска в «Стакан», и того приятного чувства безответственности и беззаботности, которое сопровождало меня всю мою жизнь. Все произошедшее, крики и боль, Иринино платье в крови, ее бледное каменное, неподвижное лицо пугали меня куда больше. Страх многотонным прессом давил на меня сверху, заставляя корчиться от этой тяжести.
Когда Ирина пришла в себя, я снова смог дышать. Я совсем не сильный человек, не герой, и жить с таким грузом для меня почти невыносимо. А все остальное… Друзья, которые не брали трубок, следователи, разные зеваки типа Бодина — это было шелухой, которой было не жалко, без нее я чувствовал себя свободнее. Странное это было чувство — свобода человека, которому нечего терять. Мне терять было уже нечего. Кроме Ирины, конечно. Чувство вины оказалось куда сильнее, чем самая сильная, сводящая с ума любовь. Я ездил к ней каждый день. Больше мне было нечего делать. Я был свободен, да.
Я написал заявление об уходе, и Слава Бодин уехал разносить новости о том, до чего я докатился. Это был первый и последний визит из «Стакана», где даже имя мое стараниями Димули старались больше не вспоминать. Никто не звонил, никто ничего не хотел. Все замерло. Деньги у меня еще были, кое-что в банке, на вкладе, кое-что в долларах в банковской ячейке. Нищета меня не пугала. Нет, не правильно выразился. Я не думал о возможной бедности, так как не мог себе ее представить. Я привык жить, не думая о деньгах, так что, пока они у меня еще были, я просто продолжал жить, как живется.
Остатки разбитой «Ямашки» куда-то увезли, и я даже не пытался интересоваться, куда именно. Мне не хотелось больше о ней вспоминать, так что я решил, где бы она ни была, черт с ней. Пусть там и остается. Я не стал задумываться, сколько чего там осталось целого и на какие запчасти можно было бы ее распродать. Вся она, целиком, стала для меня проклятием, и я не хотел еще больше испортить свою карму, распродавая проклятие ни в чем не виноватым людям.