Ратлидж коснулся холодной мраморной щеки и почти рассердился на себя, чувствуя на ладони ее тепло. Он ведь прекрасно понимал, что идущее от Розамунды тепло – всего лишь иллюзия.
На стене слева от него висело несколько табличек. Одна в память Стивена, между табличкой с именем его отца и тонкой колонной, которая поддерживала часовню. На мемориальной табличке Стивена Ратлидж увидел даты жизни, гербы Тревельянов и Фицхью, воинское звание Стивена и номер его полка. А чуть дальше он заметил два новых саркофага – две глыбы черного мрамора. Они стояли бок о бок. На них были просто выгравированы имена и даты смерти. Оливия и Николас. Для самоубийц никаких украшений.
Некоторое время он смотрел на них, жалея, что не может дотянуться до них – живых. Да, они недоступны… если не считать стихов Оливии. Вытянув руку, Ратлидж снова приложил ладонь к мрамору, увидел отражение своей руки на фоне надписей, словно в черном зеркале. Длинные пальцы, сильная ладонь. Рука его, не чужая.
– Это была ты, Оливия? Или Николас? – спросил он вслух. – Или вы не виноваты?
«…не виноваты», – ответило эхо.
– Кто был твоим любовником? Кормак?
Эхо подхватило вопрос и ответило:
«Кормак…»
– А кто такой гончий пес Гавриила?
«…риила…»
– Ты знаешь, кто он? Если так, где мне искать ответ?
«…ответ…»
– Он в твоих бумагах или в твоих стихах?
«…стихах…»
Ратлидж подошел к тому месту, откуда мог коснуться таблички с именем Николаса, стараясь не обращать внимания на голос Хэмиша, который считал разговор с мертвецами ворожбой. Хэмиш приказывал ему не лезть в такие дела, не тревожить покой усопших.
«С тобой я ведь постоянно беседую. Так какая разница?» – мысленно ответил ему Ратлидж.
Через миг он спросил сверкающую черную табличку с именем Николаса:
– Убийцей был ты? Оливия защищала тебя?
Но, сделав всего шаг, он нарушил странную акустику часовни, и эхо уже не ответило ему. Он слышал только свое дыхание. Как будто даже в смерти Николас умел молчать.
Вернувшись в гостиницу, Ратлидж наскоро поел за угловым столиком. Он прихватил найденную в общем зале старую книгу, так как не хотел, чтобы Траск или другие постояльцы приставали к нему с разговорами. Но в такой ранний час в ресторане, кроме него, никого не было. Попросив кофейник и чашку, он поднялся к себе в комнату и снова взял томики стихов.
Они как будто содержали больше вопросов, чем ответов, но Ратлидж подумал: возможно, сомнения зарождаются в его голове, а не в строчках, которые он перечитывал снова и снова.
В последнем сборнике, «Люцифер», почти не чувствовалось лиризма Китса; там было больше мильтоновской силы. Перед ним были зрелые стихи; их автор считал жизнь и смерть одним целым: взлетом из тьмы и возвращением в нее, коротким, ярким, славным промежутком, который часто портят недоверие и неспособность учиться.