В грязных сумерках град смотрелся убого; казалось, что он отрицает марафет последних десятилетий.
Выл ветер, выли собаки, выло время. И чудилось, что все утонуло в мутной дорожной жиже, даже мелочи — «ювелиры» снова стали «золотых и серебряных дел мастерами», отменили гражданский шрифт, летоисчисление повели от сотворения мира, а не от Рождества Христова.
Петр Первый умер. Петербург захворал, запустел. Никаких более «зер гут», «данке шон» и «гутен морген, мин херц!»
Отставной солдат закутался в ватный казакин, такой же серый, как и тени у порога; поправил тесак у пояса — спокойствия хотел набраться, что ли. Не вышло. А алебарда осталась в будке.
Кто-то двигался в жирных тенях. Или что-то. Будочник сделал несколько шагов от домика и, имея желание зажать рот руками, супротив воли вскричал:;
— Кто идет?
Темным пятном проглядывалась съезжая[1]. Черное на сером. Длинная вертикальная тень мелькнула слева прошла — святый боже! — сквозь морозные узоры ограды.
— Кто идет? Гады! — закричал он сипло.
Он успел соснуть всего час, в желудке словно лежало пушечное ядро: употребленные перед сном три чарки водки, соленая говядина, вареные яйца и сайка с изюмом. Больной желудок будочника, казалось, был не способен справиться даже с разжеванным хлебным мякишем.
Хмель крутил тело, чадил дыханием — сильно пьян был немолодой будочник, или как Петр Первый сказывал: «зело шумны», да только весь шум достался голове.
На всю улицу горело лишь два фонаря, через забрызганные маслом стекла свет оседал на мостовую двумя неясными пятнами. После переезда царского двора в Москву уличное световое хозяйство забросили — фонари, еще недавно зажигаемые с августа по апрель согласно академическим «таблицам о темных часах», холодными слепыми шарами встречали очередные сумерки. Приходилось «подрабатывать» фонарщиком: каждый вечер будочник кочевал от одного бело-голубого столба к другому, спускал на блоках светильники, чистил и заливал внутрь масло.
Мрак издал свист, резкий, неприятный — так подзывают собак.
Будочник звучно пустил ветры. Даже сам малость струхнул.
Кто-то прошмыгнул за ветвями ив — словно ветер приволок ошметки тумана.
— Дрыхнешь на посту, пес паршивый?! — крикнул мрак — Пил вчерась?!
Будочник таращил глаза, вертел головой. Горло мигом пересохло, стало шершавым, точно дно старого чугунка. За воротник полукафтана набивался колючий ветер. Распирающие живот газы снова вырвались наружу.
Он во второй раз за ночь вспомнил об алебарде, но отнюдь не с надеждой скорей схватить длинное древко. Крепкий засов, какое-никакое тепло и жесткая лавка с лоскутным покрывалом — именно эти вещи подстегивали желание кинуться к будке. Он неожиданно понял, что его красный воротник очень хороший ориентир для призрака.