Возможность начать серьезную игру, выгоды от которой были бы несравнимы с каким‑то Гессом, явилась проверкой их профессиональных и личных качеств. Этот факт желательно особо выпятить, чтобы никто из будущих критиков не посмел утверждать, что нами руководили «дураки», «отпетые мошенники» и «свихнувшиеся на крови монстры».
История этого не любит, она сама призналась на допросе.
Ты догадываешься, кого я имею в виду…
Конечно, я не могу утверждать наверняка, будто бы только эти соображения легли в основу принятого решения, однако добро на операцию «Троянский конь» подтверждает именно такую версию развития событий».
* * *
Между тем за окном забрезжил рассвет.
Я подошел к окну.
Мемуар как живое существо трепетал в душе.
Из письма Магдалены–Алисы фон Шеель–Майендорф.
« …В Германию меня сопровождал юный советский лейтенант, румяный и светловолосый, с пухленькими щечками. Я поинтересовалась, как мне его называть, он ответил – Пауль. Офицер свободно говорил по–немецки, и на вопрос, кто он по национальности, ответил – русский.
— Где вы так овладели языком?
— Повезло с учителями…
Сначала я решила, что меня специально отправили поездом, чтобы я была сговорчивее. Пусть немецкая женщина полюбуется на дело рук своих соотечественников!.. Когда я обмолвилась, что не надо меня агитировать, лейтенант удивился и заявил, что у его начальства и в мыслях не было давить на меня пейзажами сожженных вокзалов, развалинами городов, угрюмыми пожарищами Смоленска и Минска, но прежде видом калек, толкавшихся на перронах.
На вокзалах, mein Freund (мой друг), было очень много калек. Кстати, по их виду никак не скажешь, что они и их товарищи сумели одолеть наш непобедимый вермахт.
До Берлина мы успели подружиться, но дружба закончилась на перроне, где лейтенант пожелал мне удачи, вручил небольшую сумму денег и козырнув отправился к поджидавшей его машине. Взять меня с собой он не предложил.
Бросить женщину на берлинском вокзале, среди руин и гор мусора, среди обнищавших и хмурых жителей – это вполне в духе оккупантов. В отместку я решила не сдаваться.
Как добиралась до Дюссельдорфа, рассказывать не буду. Это была дорога в никуда. Меня спасало инкогнито. Пассажиры не стеснялись выражать ненависть в адрес нацистских бонз, союзников, русских дикарей, рыщущих по домам в поисках водки, и наглых негров, за пачку сигарет требовавших от немецких женщин всего, чего бы им не взбрело в голову.
Неприязненное отношение моих сограждан к дочери эсэсовского генерала я ощутила позже, в Дюссельдорфе.
Нет, грубостей не было, но в прачечной, куда я устроилась с помощью дальней родственницы – ничего более существенного мне как дочери видного нациста найти не удалось, – меня намерено сторонились. Как‑то одна из сотрудниц не без презрения выразилась в том смысле, чтобы я не выпендривалась и вела себя тихо. Точно также выразился Ротте, когда выкрал меня и спрятал в подвале. Сотрудница добавила – вы неплохо поживились при фюрере, вволю ели–пили, прятались в роскошных убежищах, так что теперь самое время для таких как я стирать грязное белье оккупантов.