Скоро ситуация прояснилась для меня окончательно: я проходил в качестве свидетеля во внутреннем расследовании, поначалу фигурировал как соучастник преступного сговора и доверенное лицо перерожденца в генеральском мундире, но во мне быстро, что называется, разобрались, и по прошествии третьего дня Иван Константинович передал мне заклеенный почтовый конверт, не отмеченный никакой надписью, но явно содержащий некие бумаги.
— Ваша трудовая книжка, — пояснил он. — Вы уволены с работы по сокращению штатов.
— Я понял, — кивнул я, уже свыкшийся с мыслью, что с Индией, да и со всей моей прошлой жизнью пришла пора расстаться. Однако заметил: — В Бангалоре у меня осталась куча вещей…
— Ах, Толя, — отозвался Иван Константинович, — вы даже не представляете, сколь мизерны ваши потери по сравнению с теми, какие вас ожидали первоначально!..
И я заткнулся.
— Кстати, — задал Иван Константинович напоследок меркантильный вопрос, — вам в банке не выдавали карточку для снятия денег из банкомата?
— Нет, — мотнул я головой, испытывая злорадное удовлетворение. — Обычно я приходил с книжкой к менеджеру, мы с ним хорошо знакомы… Он, собственно, мне и открыл счет. Зовут его Сешейя…
— Свободен, — процедил инквизитор сквозь зубы.
В том же военном автомобильчике с глухим кузовом, в народе именуемом «креветкой», я был доставлен с таинственного загородного объекта домой.
Несмотря на то, что Иван Константинович в угрожающих выражениях предупреждал меня об обете молчания насчет всего приключившегося со мной за эти три памятных дня и снабдил правдоподобной легендой о внезапном завершении моей индийской эпопеи, я все-таки поведал маман о случившемся — правда, под честное ее слово о неразглашении…
Возмущению маман не виделось конца и края.
— Какая, к чертовой матери, «перестройка»! Та жа сталинская зона! — бушевала бывшая правоверная коммунистка. — Те же гестаповские ухваточки… Тебя пытали, сынок?
— Не, даже кормили…
— Баландой какой-нибудь?
— Не, обед как обед. Гуляш, компот…
— Они накормят! Гуляшом! Из человечины…
Несмотря на данное мне обещание о соблюдении тайны прошедшего следствия, маман, переполненная негодованием и гражданской ущемленной гордостью, не только тайну широко разгласила, но и накатала жалобу в прокуратуру города, причем на мои стенающие возражения по поводу данного мероприятия отреагировала с надменной решимостью убежденного камикадзе: мол, скажем «нет» гэбэшному террору, кончилось время его, аминь!
Маман, как понимаю, наивно воодушевили появившиеся в прессе критические статьи в адрес секретных коммунистических ведомств, и она решила внести свою лепту в дело нарождавшейся, ха-ха, демократии.