– Хороша ли каша? Сыт ли ты, сокол мой?
– Всё славно, душа моя, – нежно поцеловал он ее в губы. – На службу мне, однако ж, пора.
Дарья засуетилась, помогла надеть валенки, подала овчинный тулуп и шапку, но прежде чем застегнуть тяжелую и теплую одежку, Чигирев бережно, словно драгоценную вещь, закрепил на поясе кинжал. Закончив одеваться, он двинулся к выходу, но тут заметил, что жена украдкой смахивает слезу.
– Что с тобой? – спросил он.
– Сон у меня дурной был, будто коршуны тебя клюют. Не к добру это.
– Брось, – ухмыльнулся он. – Сны – это только сны.
– Береги себя, – попросила она. – Я боюсь. Он шагнул к жене, обнял ее, поцеловал и вдруг произнес:
– Знай, душа моя, дороже тебя и Ивана нет у меня никого на свете. Что бы ни случилось, я завсегда за вас стоять буду. Всё будет хорошо, – он снова поцеловал ее. – Верь мне.
Она зарделась, прижалась к нему, почему‑то всхлипнула.
– Береги себя, – повторила она. – А я тебя всегда любить буду и сколько надобно ждать.
Он вышел на заснеженную улицу. Солнце еще не поднялось, противный холодный ветер гнал поземку. Подняв воротник, Чигирев зашагал к Кремлю. В столь ранний час в Москве мало кто осмеливался выйти на улицу. Впрочем, и путь его был недалек. Уже минут через пятнадцать бывший историк миновал заставу у Боровицких ворот и вскоре вошёл в здание приказа. Там весело трещал огонь в печи; огромная комната со сводчатым потолком, в которой располагались столы служащих, освещалась множеством свечей. Некоторые из писцов уже заняли свои места и негромко сплетничали между собой, раскладывая бумаги и затачивая перья. Чигирев не без удовольствия стряхнул и бросил на лавку покрытый снежинками тулуп и зашагал было к своему месту, но тут дверь в кабинет дьяка отворилась, и бывший историк услышал глухой голос начальника:
– Сергей, поди‑ка сюда.
Чигирев вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь. Смирный сидел за своим столом и сумрачно глядел на подчиненного, поглаживая длинную, уже почти седую бороду.
– Зачем звал? – проговорил Чигирев, выдержав непродолжительную паузу.
Дьяк как‑то зло посмотрел на него, фыркнул и проговорил:
– Ты почто, песий сын, пресветлого государя челобитными своими тревожишь?
«Ах вот оно что! – пронеслось в голове у историка, – До Годунова дошла моя последняя челобитная, и он не нашел ничего лучшего, как передать ее постельничему, а тот Смирному. Плохо, эти любое дело погубят».
– Надо было, значит, – недовольно буркнул он в ответ.
– Да кому надо? – оскалился желтыми гнилыми зубами дьяк. – Неужто ль государь сам не ведает, что его величеству делать? Тебя, помет собачий, счёт государеву зерну в закромах вести поставили, так и делай, что велено, а в дела царевы не лезь.