Мне было двадцать лет; озаренные последними лучами майского солнца, распускались уже поздние цветы, а я покидал милую родину: мрачный гений, распростерший в ту пору крылья над повергнутой в ужас Францией, бесчисленными своими приговорами обрекал на изгнание[1] и цветущих юношей и расцветающую природу.
О, если бы мог я писать так, как мне подсказывает чувство, я бы бегло изобразил весь страшный гнет этих скорбных дней, и вы содрогнулись бы тогда при одном воспоминании о собственных несчастьях; но я не стану обвинять провидение, подобно несправедливой и бессмысленной толпе, которая предпочитает клеветать на небо, но не искать правды.
Революции подобны тяжким болезням, поражающим род человеческий и наступающим в положенные сроки. Нации очищаются ими, и история благодаря им становится школой для потомства.
Нет, это всеобщее потрясение основ вовсе не следствие злодейского замысла, который вынашивала под покровом нескольких ночей кучка фанатиков и мятежников; это дело всех предшествовавших столетий, важный и неизбежный итог всех минувших событий, и для того, чтобы избежать этого итога, пришлось бы нарушить предвечный порядок вселенной.
Плачьте, плачьте же все те, кто средь этих тяжких бедствий утратил самые дорогие сердцу существа, но не взывайте в тиши о мщении; растите кипарисы на могилах погибших своих родных, но не приносите в память их человеческих жертв; души усопших предков — это мирные божества, они не жаждут крови.
Научитесь прощать, ибо прощение — это самое справедливое и в то же время самое сладостное из всего, что могут совершить сильные духом: я полагаю, что на свете мало виновных. Возбуждение умов и страсти ожесточают людей, но человек бывает злым, лишь когда он болен…
Я подошел к подножию горы и увидел на ее склоне затерянную средь елей колокольню храма св. Марии. Я сел на дерево, сваленное грозой, неподалеку от ручейка, который пробивался из расщелины в скале и терялся где-то в глубине ложбины.
— Неужто так горестно, — воскликнул я, — покинуть шумные города и оказаться наедине с самим собой?
— Я свободен, ничто не сковывает моих мыслей, — добавил я с гордостью, — они вольны, как воздух, которым я дышу.
Вот в тех лесах, что нависли уступами над этими нивами, найдется, быть может, гостеприимная хижина. Там я буду спать на циновке, которую сам сплету себе, буду довольствоваться простой пищей, которую сам приготовлю. Я не буду испытывать там те бурные наслаждения, которые притупляют чувства, никогда не удовлетворяя их; но ничто не будет нарушать мой покой, и я обрету душевный мир, тогда как мои собратья терзают друг друга во имя каких-то неясных теорий.