Она украла мои драгоценности и растворилась в ночи.
Последний раз я видела ее несколько лет назад в больнице. Ее избили и бросили умирать. Тогда она сбежала, пока я спала на стуле рядом с ее кроватью.
Тем не менее я здесь.
Я останавливаю машину и выхожу. Держа перед собой ноутбук, словно щит, ковыляю по захламленному участку, переступаю через садовые совки, лопаты и пакетики семян. Входная дверь деревянная, поросшая светло-зеленым мхом. Я набираю полную грудь воздуха, медленно выдыхаю и стучу.
Тишина.
Вероятно, она лежит где-нибудь на полу – без чувств, в стельку пьяная. Сколько раз я возвращалась из школы и находила ее на диване в полубессознательном состоянии: сигарета с марихуаной у протянутой руки, а храпит так, что разбудит даже мертвого.
Я дергаю за ручку и обнаруживаю, что дом не заперт.
Естественно.
Я осторожно открываю дверь, вхожу и громко окликаю:
– Эй!
Внутри мрачно и темно. Почти все выключатели, которые я нахожу, не работают. Я ощупью пробираюсь в гостиную, нахожу лампу и включаю.
Кто-то убрал с пола грубое ковровое покрытие, обнажив грязные черные доски. Мебель семидесятых годов тоже исчезла. Вместо нее один мягкий стул рядом с приставным столиком, явно с дешевой распродажи. В углу карточный столик и два складных стула.
Меня так и подмывает уйти. В глубине души я понимаю, что из этой встречи ничего не выйдет, что от своей матери я опять не получу ничего, кроме душевной боли, но дело в том, что я никогда не могла расстаться с ней. Ни в те годы, которые мы провели вместе, ни когда она бросала или разочаровывала меня. Каждый год из моих сорока восьми лет отмечен жаждой любви, которой у меня никогда не было. По крайней мере, я уже не жду ничего другого. И в определенном смысле это помогает.
Я сажусь на хлипкий складной стул и жду. Он не так удобен, как другой, мягкий, но я не уверена в чистоте ткани и поэтому выбираю металлический.
Ожидание длится несколько часов.
Наконец, уже в девятом часу вечера, слышится шорох шин по гравию.
Я выпрямляюсь.
Дверь открывается, и я вижу мать – впервые почти за три года. Кожа у нее серая и морщинистая, как после многих лет лишений и пьянства. Ногти черные от грязи.
– Талли, – говорит она. Это меня удивляет – сильный, звучный голос и уменьшительное имя. Всю жизнь она называла мена Таллулой – именем, которое я ненавидела.
– Привет, Облачко, – отвечаю я, вставая.
– Теперь я Дороти.
Еще одна смена имени. Я не успеваю ничего сказать, потому что в дом входит мужчина. Он высокий и жилистый, а глубокие морщины на его загорелых щеках похожи на борозды. Глаза выдают его прошлое – явно такое, каким не стоит гордится.