Отдельно – цесаревичу. Почти год прошел с того, изрядно меня удивившего первого письма от него. Это после не слишком ласкового-то ко мне отношения в Санкт-Петербурге, получить вполне благожелательное сообщение от наследника! Я даже конверт вскрыть не успел, а весь губернский Томск уже шептался по углам: "Начальник-то наш, с самим цесаревичем в сношении! Большим человеком, видно стал!"
Как-то сам собой сложился и стиль переписки. Сухие, без лишних реверансов, строки. Чистая информация. Иногда он задавал вопросы или просил поинтересоваться тем-то и тем-то. Однажды спросил моего мнения по какому-то вопросу. Если правильно помню – что-то о тарифной политике империи.
Всегда старался отвечать максимально быстро. Объяснял причины своих решений, или суждений о чем-либо. Понимал, конечно, что хорошо друг к другу относящиеся люди так не делают. Что наша переписка больше напоминает сообщение начальника и подчиненного. Но ведь, едрешкин корень, так оно и было! Мне отчаянно нужно было его, цесаревичево, покровительство, и смею надеяться – мои известия были ему полезны.
Впервые я просил его о помощи. Нет, не умолял его избавить меня от жандармского преследования! Это было бы откровенным признанием собственного бессилия. Да и глупо, в моем-то положении. Я пошел другим путем. Вывалил на бумагу все известные на сей момент сведения, добавил слухи о том, что меня с ближайшими соратниками, ярыми помощниками в тяжком труде по преобразованию Сибири, якобы намерены подвергнуть аресту и препроводить в Омск. И попросил совета. Что мне теперь делать? Отступиться? Сдаться? Оставить край в его вековой дремучести на радость ретроградам? Или продолжать, пусть теперь и как частное лицо, барахтаться, сбивая молоко под собой в драгоценный экспортный товар?
Примерно то же самое отписал и великому князю Константину Николаевичу. А младшему брату цесаревича, великому князю Владимиру – уже нечто другое. Он, хоть и молод еще – 22 апреля 1847 года родился – восемнадцать лет, а придворные интриги обожает. Во всех этих кулуарных хитросплетениях – как рыба в воде. И ум у него острый и прихотливый. Добавить сюда еще склонность к по-настоящему византийскому коварству, и абсолютную безжалостность к врагам, и получаем идеального союзника или чудовищного врага.
Благо ко мне молодой человек относился можно сказать отлично. Мне кажется, само мое существование, сами мои реформы – наперекор и вопреки – его немало забавляли. Я был ему интересен, и тогда, составляя текст, именно на это старался упирать. Как и другим князьям, описал имеющиеся факты, высказал мнение, что каким-то образом мне удалось обзавестись могущественными врагами, и привел несколько имен господ, по тем или иным причинам имеющих на меня зуб. Слухи о будто бы отданном приказе о моем аресте подал в саркастическом ключе. При нынешнем расцвете бюрократии, при невероятно сложной системе взаимодействия министерств и ведомств, распоряжение главноуправляющего Вторым отделением собственной ЕИВ Канцелярии, выглядит, по меньшей мере, странно. Но ведь, я ничуть в этом не сомневался, омские жандармы тут же кинутся его, этот чудной приказ, исполнять. И не значит ли это, что графу Панину, стареющему льву и беззубому лидеру русских консерваторов, как-то удалось договориться с господином Мезенцевым?