– А?.. А мне хотелось жить в великой стране. Где люди уважают друг друга, где нет бардака, и есть хотя бы какое-то понятие о справедливости.
Дарья усмехнулась. Обидно, жестко, жестоко, растянув губы в холодной улыбке.
– Мечты, ну-ну. А что, в твоем Риме все было хорошо и прекрасно?
– В Риме? Да нет, вряд ли. Людей там продавали, как и везде в то время, грабили соседей, резали, жгли и убивали, топили села каких-нибудь непокорных фракийских медов в их же крови. Грызли ближних своих из-за ерунды, клеветали, изменяли, бросали детей. Все как всегда.
– Тогда почему?
– Потому что Рим, девочка, это мечта, которой никто из нас никогда не коснется. И даже до Войны, поверь мне, она оставалась недоступной. А это… вряд ли я сделал бы что-то подобное именно сейчас.
Дарья чуть помолчала.
– Но ты все равно гордишься ей. Гордишься этим вот конем и всем остальным.
– Горжусь. – Морхольд осклабился. – Это мое прошлое, и странно было бы думать по-другому.
– Ну, ладно. А вторая?
Дарья показала на другое плечо. Колючая темная ночь, выделяемая мелкими белыми точками звезд. Кругляш луны, сделанный чем-то светлым, еле заметный туман. Серая растрескавшаяся плита и снова надписи, и снова на чужом языке. Девушка пригляделась, пытаясь понять хотя бы что-то.
Dream – Life.
Life – Love.
Love – Pain.
Pain – Blood.
Blood – Death.
No faith.
– А, кое-чего знаю. Смерть, любовь, кровь, морковь… да ты этот, как его?
– Романтик?
– Ну, я бы сказала по-другому, но и это тоже сойдет. Выпендрежник.
Морхольд нахмурился, засопел. Через лоб пролегла глубокая старая морщина, желваки заиграли. А потом сталкер рассмеялся. Легко, спокойно и чуть радостно.
– Да и хрен с ним. Какая разница?
Дарья кивнула.
– Значит, так, милая. Говоришь, что кто-то знает о твоем желании задать деру к Отрадному и дальше в Уфу?
Девушка кивнула. И передернулась.
Ощущение липкого и мерзкого чужого присутствия, цепким щупальцем попавшего в ее мысли, в разговор с умирающей женщиной из Уфы, в ее, Дарьи, голову. Одно только воспоминание скручивало изнутри пружиной, заставляло встать и пойти помыть руки и лицо с мылом, а лучше бы с песком. Отодрать от себя, с болью и покрасневшей кожей, кого-то, кто дотянулся до нее издалека.
– Кто-то. А кто – не знаю.
– Понятно. Ладно, давай собираться. Уговор такой: делаешь все, что говорю, слушаешь постоянно, не отвлекаешься. И помнишь про плату.
– Хорошо.
– Умница. На вот, это тебе. И не надо благодарить.
Морхольд сунул ей в руку что-то холодное и гладкое, а сам начал одеваться.
Дарья разжала ладонь, посмотрела, глотнула слюну. В руке, чуть поблескивая, лежала голубая гладкая бусина, оправленная в серебро, заплетенная в прочную цепочку. Морхольд, надевший выцветшую майку с еле заметным изображением странного мужика в плаще, шлеме и противогазной маске, с прямоугольником на груди, нацеплял бронежилет.