. Я решила обставлять квартиру постепенно, отвечаю я, чтобы у вещей было время привыкнуть к новой обстановке, и я встаю, подаю руку домоправительнице. Как вы сказали, наверняка и вам надо к ней привыкнуть, не только вашим вещам, и фрау Грюндлер, чуть выпятив подбородок, пожимает мне руку. Конечно… большое спасибо за угощение, и приходите, не стесняйтесь, я почти всегда дома и с удовольствием вам помогу, говорю я смеясь, и меня уже нет.
Прошло едва три недели, как я съехала от родителей, что бы это ни означало; мы несколько часов стояли с матушкой, отцом и Номи в гостиной, в передней, потом в кухне и в моей комнате, отец качал головой, с недоверчивыми глазами брал картонную коробку, смотрел на нее, у нас же хватает места, говорил он тихо; он, с покрасневшими глазами, казался мне таким маленьким, я тоже плакала, мы все плакали; отец все время хотел сфотографировать меня, потом нас с Номи, меня с моими детскими рисунками, меня с моей мебелью, которую я не хотела брать с собой, кроме кровати. Какой смысл в этой мебели без тебя, сказала матушка, и отец чуть не рассвирепел, ты не можешь так с нами поступить, мебель, которая никому не нужна, это просто дурные воспоминания, а Номи ответила: можно отнести все это в подвал, прямо сейчас, там достаточно места, а если когда-нибудь к нам приедут гости, то и мебель пригодится. И, странное дело, отец с матушкой сразу с ней согласились, мы вместе отнесли в подвал шкаф, книжную полку, письменный стол, комод, каждый предмет мы тащили вместе, все вчетвером, каждый раз долго примеривались, как будет ловчее, проще. Потом, когда отец увидел в подвале-бомбоубежище все эти вещи, закрытые простынями, он закричал: нет, нет, не хочу я на это смотреть, мы вроде как привидений пустили в дом! Перестань уже, сказала матушка, это мебель Ильди, ждет гостей.
Здесь, в Швейцарии, переезд – дело обычное, дети уезжают из дома довольно рано, в шестнадцать или семнадцать лет, если человеку больше двадцати, это уже редкий случай, взрослый человек должен жить самостоятельно, пытались мы втолковать родителям и по-немецки, и по-венгерски, зная, что они все равно останутся при своем мнении, так и не смогут понять, какой смысл уезжать из дому, если ты не выходишь замуж, ютиться где-то, в какой-нибудь дыре, когда есть возможность жить в своем доме, где все к твоим услугам. Но то, что речь идет о чем-то гораздо большем, я поняла лишь в тот день, когда собрала вещички в картонные коробки, – речь идет о глубоком стыде, который матушка и отец должны были испытывать из-за того, что я от них ухожу: что скажет на это родня, вот что я читала в их глазах, ведь мое личное маленькое восстание – это в их глазах разрыв с семьей, и виновными в этом они чувствуют только себя, и не чуть-чуть, а на полную катушку (мамика шепчет мне на ухо: когда что-то происходит, погляди на это не только со своей стороны, но и со всех возможных), и я посмотрела на родителей и еще раз начала было: вы в самом деле тут ни при чем… и смолкла, потому что увидела: слов, которые что-то могут смягчить, просто нет, суть невыразима.