Я лежал и прислушивался к звукам шагов и голосов в верхних галереях. Эхо усиливало их, но звуки были едва различимы на фоне неумолчного гула динамо-машин. Никогда еще не чувствовал я себя таким жалким и несчастным. Я испытывал то ощущение потерянности, какое бывает у новичка в большой школе. Будь Логан здоров, я, вероятно, чувствовал бы себя бодрее, но в своем теперешнем состоянии он только наводил на меня еще большую хандру. И дело было не просто в потере памяти. Мне казалось, он тронулся умом. Логан стал беззащитным младенцем, и я считал, что ответственность за него ложится на меня. Я боялся того, что могут сделать с ним гестаповцы, если не уверуют достаточно быстро в его болезнь. Я нисколько не обманывался относительно «сочувствия», на которое он может рассчитывать со стороны этих людей. Мне доводилось беседовать со многими мучениками из немецких концлагерей, и у меня не было никаких иллюзий: я знал, что нас ждет.
На другой день нас разбудили в шесть и поставили на очистку корпуса подлодки «У-39», которая, будто выброшенная на берег рыбина, высилась в пустом доке. Из разговоров работавших с нами матросов я понял, что ее поставили в док сутками раньше, чем ту лодку, которая привезла нас сюда. «У-39» совершила рейд по североатлантическим торговым путям, в результате чего ее корпус покрылся толстым слоем водорослей. Наша задача состояла в том, чтобы отчистить его.
Охрана сменилась в три часа ночи. В девять ее сменили снова. Унтер-офицер этого караула мог бы служить надсмотрщиком над рабами. В оправдание ему следует сказать, что он, вероятно, получил предписание следить, чтобы мы постоянно работали в полную силу. Но, судя по тому, как он наблюдал за нами и орал на нас, стоило нам только снизить темп, я понял, что это занятие доставляет ему удовольствие.
Казалось, Логану работа по душе. Возможно, она отвлекала его от мрачных дум о своем недуге. Как бы там ни было, он работал, не замедляя темпа, и очистил десять квадратных футов, а я — лишь четыре. После многих лет сидячего образа жизни мышцы у меня стали дряблыми, и я вскоре устал. К одиннадцати часам охранник уже ткнул меня разок штыком, заставляя пошевеливаться. Но этот укол в зад был пустяком по сравнению с болью в руках и спине. В полдень нам устроили двадцатиминутный перерыв на обед, потом пришлось снова браться за дело. Пот тек с меня градом, а руки так устали, что я уже был почти не в состоянии поднимать их и сжимать в дрожащих пальцах скребок.
Двигаться меня заставляла упрямая решимость, вызванная скорее нежеланием ударить лицом в грязь, нежели страхом. Но часа через два после обеда я все равно вырубился. К счастью, я стоял на нижних ступеньках трапа и падение не причинило мне увечий. Я пришел в себя от противной боли в ребрах и посмотрел вверх. Прямо надо мной высился корпус подлодки, а офицер, стоявший, казалось, где-то далеко-далеко, орал на меня, приказывая встать, и бил меня ногой под ребра.