Взволнованный только что увиденной сценой, а может быть, движимый и собственным тайным чувством, псалмопевец превзошел самого себя. Его звучный бархатистый голос выдержал сравнение с нежными голосами девушек, а его более мелодичный гимн возымел,— во всяком случае, на тех, кому предназначался,— сугубое действие благодаря тому, что был им понятен. Он закончил свое торжественное песнопение, как и начал, среди глубокой, ничем не возмущаемой тишины.
Но когда смолкли последние звуки гимна, боязливые взгляды, украдкой устремленные на отца покойной, равно как общее, хотя и сдержанное волнение, пробежавшее по толпе, показали, что от Манроу чего-то ожидают. Полковник, видимо, почувствовал, что для него наступило время сделать, быть может, величайшее усилие, на какое способен человек. Он обнажил убеленную сединами голову и обвел вновь примолкшую толпу твердым признательным взглядом. Затем, сделав знак разведчику, проговорил:
— Скажите этим добрым, великодушным женщинам, что убитый горем старик благодарит их. Скажите, что всемогущий создатель, которого мы все чтим, хоть и под разными именами, не забудет их сострадания, когда все мы, без различия пола, чинов и цвета кожи, соберемся вскоре у подножия его престола!
Разведчик выслушал слова ветерана, произнесенные дрожащим голосом, и, когда несчастный отец умолк, медленно и с сомнением покачал головой.
— Сказать им это,— заметил он,— значит сказать, что снег выпадает летом, а солнце светит ярче всего, когда деревья уже лишились листвы.
Затем, повернувшись к женщинам, он выразил им признательность отца, но в таких выражениях, какие, на его взгляд, были доступны пониманию слушательниц. Голова Манроу снова поникла на грудь, и он опять стал погружаться в прежнее оцепенение, но тут выше-помянутый молодой француз отважился наконец тронуть его за руку. Ему удалось привлечь внимание подавленного горем старика, и он указал ему сперва на группу молодых индейцев, приближавшихся с легкими, но плотно закрытыми носилками, а затем, не менее выразительно, — вверх на солнце.
— Понимаю вас, сэр,— ответил Манроу, силясь придать голосу твердость,— понимаю вас. Это воля провидения, и я покоряюсь ей... Кора, дитя мое! Если бы молитвы убитого горем отца могли быть тебе хоть чем-нибудь полезны, как ты была бы теперь счастлива! Идемте, джентльмены! — добавил он, оглядываясь с показным спокойствием, ибо мука, исказившая его морщинистое лицо, была слишком сильна, чтобы ее удалось скрыть,— Мы отдали последний долг. Идемте же отсюда.
Хейуорд с радостью повиновался и покинул место, где, как он чувствовал, самообладание каждую минуту грозило изменить ему. Однако, пока его спутники садились на коней, он успел пожать разведчику руку и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении английской армии, как они уговорились. Затем он с облегчением вскочил в седло, пришпорил лошадь и поехал рядом с носилками, откуда доносились подавленные рыдания — единственный признак, выдававший присутствие Алисы. Мало-помалу Манроу, чья голова снова понурилась, Хейуорд и Давид, сопровождаемые адъютантом Монкальма и его конвоем, словом, все белые, кроме разведчика, в грустном молчании скрылись с глаз делаваров и вскоре исчезли в густом лесу.