Вишин, не дождавшись приглашения, присел на стул и заложил ногу на ногу. Фуражку с лакированным козырьком он так и не снял.
— Ах, ты насчет скота, — проговорил он безразличным тоном. — Ничего не поделаешь — служба. Германской армии, которая принесла нам освобождение от большевистской каторги, нужен скот.
— Сам ты скот и еще хуже, — повысила голос Маруся. Она готова была вцепиться ногтями в это противное одутловатое лицо, плюнуть в эти бесцветные мутные глаза. — Продался, паскуда, фашистом стал, из русского в немца превратился и над людьми измываешься… Да я бы тебя собственными руками удушила, подлюгу атакую.
Вишин побагровел, тяжело задышал, но все-таки сдержался: он все еще надеялся на успех.
— Я тебе прощаю твои грубости и оскорбления, — с важностью проговорил Вишин. — Прощаю, потому что знаю: в тебе еще сидит комсомольский дух. Только ты это зря. Про комсомол теперь забудь, дорогая моя… Новые времена, новые песни.
— А вот и врешь. — Маруся резко встала со стула. — Твои новые времена скоро кончатся, а наши песни как рыли, так и останутся. Только ты их уже не услышишь. Наши расстреляют или повесят тебя как предателя и изменника.
Вишин тоже встал со стула и пристально уставился на девушку. Злоба клокотала в нем, и он, взмахнув плеткой, со свистом разрезал воздух.
— Хочешь, спою дорогому гостю… — предложила Маруся и вызывающе уперлась руками в бока. — Спою, самую новую…
И, притопнув ногой, с ненавистью глядя на стоявшего перед ней Вишина, она неожиданно запела чистым, звенящим голосом:
Ты скажи мне, гадина,
Сколько тебе дадено?..
— Замолчи, сволочь! — закричал Вишин и с размаху ударил плеткой по столу, с которого свалилось на пол Марусино шитье.
— А-а, не нравится, — закричала в свою очередь Маруся. — И что ты такой деликатный стал — хлещешь плеткой неповинный стол, а не меня. Бей, гадина, или вались ко всем чертям собачьим!
На минуту в комнате воцарилась тишина, только слышно было хриплое сопенье Вишина и прерывистое дыхание Маруси Трифоновой. Они стояли друг против друга — два человека из разных миров, два врага — и ждали, что же произойдет дальше…
Первом нарушил молчание Вишин.
— А ты знаешь, — медленно процедил он, — что стоит мне сказать одно слово в гестапо — и тебя повесят. Комсомолка!.. И, наверное, с партизанами снюхалась.
Вспышка гнева, которая потрясла все существо Трифоновой, уже прошла, и теперь девушка почувствовала смертельную усталость и слабость. Она опустилась на стул и, глядя куда-то вдаль, мимо Вишина, горестно вздохнула. За окном качалось на ветру оголенное, безлистное дерево, и тень от него то набегала на стекла окна, то исчезала. Над крышей шумел ветер. Где-то прогрохотал грузовик, залаяли собаки. В комнате стало почти совсем темно.