Мы опаздывали на пятнадцать минут. Меня это устраивало: Вадя уже подготовится к съемке и Невзорова от меня отвянет. Хотя б на время. Так и получилось. К ней подбежали гримеры и костюмер, она удалилась с ними, а я, по обыкновению, стала искать хлопушку. И, тоже по обыкновению, не нашла. Обычно ее находит оператор или ассистент режиссера Галя, но сегодня ее обнаружил сам Вадя. И не где-нибудь, а в ведре с водой. Кто туда сунул мою хлопушку — ума не приложу. Наверное, враг. Может, Сладков? Вон он сидит в углу, зыркает на меня своими противными, рысьими зелеными глазами...
...Когда в павильон вошла преображенная Невзорова, я остолбенела. На ней было длинное старое пальто, серое от пыли; дурацкая шляпка, выкопанная костюмером из какого-то водевиля; сапоги на платформе и кокетливый газовый шарфик, порванный в нескольких местах. Внешность ее так же претерпела изменения. Гримеры постарались на совесть. Как того требовал сценарий, из молодой красотки они сотворили чудовище неопределенного пола. Изможденное лицо, круги под глазами, бледные губы... Боже! Да ведь это Вероника Жемалдинова!
С десяти метров мне показалось именно так. Потом я подошла ближе. Нет, конечно, нет. Глаза не такие, и фигура... А в целом облик у них общий. В старости Невзорова, наверное, будет выглядеть, как сейчас Вероника.
С трудом избавившись от мистического ощущения раздвоения мира (скорее, стряхнув его с себя), я вернулась к своим прямым обязанностям. Думаю, Вадя за это должен быть мне благодарен. События последних двух недель совершенно выбили из колеи всю съемочную группу, включая его самого, и лишь я иногда проявляла присущий мне от природы здравый смысл. Этим не замедлила воспользоваться Галя, которая тут же свалила на меня часть своей работы. Даже суровый оператор иной раз просил меня заменить его нерасторопного ассистента.
Только мы отсняли первую сцену с Невзоровой, как пришел Саврасов. Вчера он поставил на Мишину могилу временную плиту. Невзорова уже съездила туда и уверяла, что она замечательная — скромная, но видно, что дорогая (по ее выражению — «такая хорошенькая плита!»). В следующем году Саврасов заменит ее на памятник. Невзорова мечтала, что памятник возьмется делать какой-нибудь знаменитый скульптор, но я разочаровала ее, сказав, что любой знаменитый скульптор наворотит такого, что потом не поймешь, что же это он изобразил — собственный поток сознания или доисторического монстра, поэтому лучше договориться с молодым перспективным автором; его хоть можно проконтролировать...
Сегодня Саврасов мне понравился больше. Щеки у него чуть округлились, глаза прояснились, движения стали увереннее, четче. Он с ходу включился в работу, чем порадовал меня еще больше, — обычно он тянет время, делая вид, что пока не готов, надо бы порепетировать, и репетирует до умопомрачения. Вадя сердится, поглядывает на часы, но в спор с Саврасовым не вступает — слишком высокий у этого артиста ранг. (Если б я так не любила Михаила Николаевича, я бы поспорила с подобным взглядом на жизнь и работу. По мне — к людям надо относиться одинаково хорошо, а уже потом, после более близкого знакомства, расставлять акценты, и не по рангу, а по сути.)