«Урод имел имя. Он был человеком. В прежней жизни, думал Лин Во, он знал его близко. Но тогда все в нем было другое: образ, дух, начало и конец. Совпадали только имена, однако Лин Во не помнил, как звали того, прежнего. Он мог лишь чувствовать, и это все, что ему оставалось.
Лин Во сделал шаг назад и приложил ладонь к сердцу. Урод в недоумении остановился. Взор его стал жалок; он попытался приблизиться, но тут увидал в глазах друга свое нынешнее отражение и вскрикнул. Ужас пронзил сердце Лин Во. Еще минута — и оба они будут мертвы. Только один навсегда, а второй на время. Кто?..»
Почему Сахаров выбрал именно этот, не самый, надо сказать, лучший отрывок из романа Кукушкинса, он и сам не мог бы объяснить. Но, словно наваждение, его преследовал образ урода. Как внимательный читатель, он и в первый раз осознал значимость этого героя. Теперь, когда было время подумать и осмыслить, он уже ощущал его живым; словно он был рядом, жил где-то неподалеку и дышал тем же воздухом...
Сахаров представил себе, как будет докладывать начальнику о Светлом Лике, живо увидел изумление в его глазах, а потом и праведный гнев, и содрогнулся. Все. Пора кончать с этими бреднями.
Он закрыл книгу и сунул ее в сумку, на самое дно, под спортивную форму. Потом повернулся и стал смотреть на медленно проплывающий за окном трамвая пейзаж. Светило холодное мартовское солнце, таял снег, кругом было серо и сыро...
Ох, не доведет меня до добра мой мерзкий характер. Я совершенно не умею скрывать своих чувств. Пульс смотрел на меня с таким отвращением, даже с ненавистью, что я ясно поняла: мне посчастливилось нажить себе врага. Мы всегда не слишком-то ладили, а теперь и вовсе разрушился тот хрупкий мир, который с трудом сохраняли прежде.
Я ушла из кафе с видом победительницы, но в глубине души была собой недовольна. Какого черта я не выслушала его бред? Подумаешь, перерыв заканчивался! Я сто раз опаздывала на съемку, и ничего. Да и вообще: я могла бы перенести нашу беседу на завтра, послезавтра... Пульс же не виноват в том, что глуп. Он общался с Мишей, пусть односторонне, но общался, а для меня сейчас каждый свидетель дорог, даже такой кретин, как Пульс.
Так я ругала себя, пока шла по коридорам «Мосфильма». Потом послышался сиплый визг Вади, приглушенный стеной, и я остановилась. Мне очень не хотелось открывать дверь и входить в павильон. Мне надоело здесь работать. Мне надоела ненастоящая жизнь, самоварное золото декораций и придуманные слова, которые с усердием заучивали и с таким же усердием произносили взрослые солидные люди. Мне надоело все.