Превратившееся из белого в розовое полотенце полетело на пол ванной. Я посмотрела на своё отражение в зеркале и поняла, что на голове у меня черти чего и что я так и не сняла мокрый плащ. Раздевшись и наскоро причесавшись, я вернулась в комнату; села на пол рядом с журнальным столиком, взяла в руку винную бутылку, в которой оставалось чуть больше половины, и сделала большой глоток.
— Спасибо, о, русоволосая прелестница, — нараспев сказала мне голова, — чем я могу отплатить за вашу безмерную доброту ко мне? За вашу…
— Только не надо так громко петь, — прервала я, — за стенкой у меня пейзанка из группы, подумает, что я мужика привела.
Голова замолчала и задумалась. Её тонкие, почти женские брови уползли далеко вверх, кожа над ними собралась в тугие складки, а рот смешно изогнулся вниз коромыслом.
— Но ведь я не мужик, — сообщила она после долгого раздумья, за время которого я успела ещё дважды приложиться к бутылке.
Меня снова разобрал смех — уж больно наивно это было сказано — но я сдержалась.
— А кто же вы тогда?
— Ещё не знаю. Чаще всего тот, кто обретает меня, видит во мне существо противоположного пола, и это легко объяснимо, поскольку всё ваше земное существование посвящено поиску своей второй половины…
Я сидела на полу со скрещёнными по-турецки ногами в обнимку с медленно кончавшейся бутылкой и внимательно слушала мою странную собеседницу. С каждой новой сказанной ей фразой, с каждой новой гримасой на её лице, я подмечала всё больше исключительно женских черт, которые совершенно спокойно соседствовали в ней с мужскими. «Как же это может быть», — подумала я, но тут мне по очереди вспомнились: «Юноша с корзинкой», «Лютнист» и голова медузы Горгоны, на которой я так позорно подорвалась в Уффици…
— …боюсь, мою половую принадлежность сейчас однозначно определить невозможно… — закончила голова. — О чём вы так глубоко задумались?
— Мне… я вспомнила… голову медузы Горгоны, Караваджо, — пробормотала я.
— О, мятежный Микеле! — Голова мечтательно закатила глаза. — Он был горяч! Не знаю, зачем ему понадобилось изображать меня в таком виде, хотя, он всегда говорил, что взглядом можно обратить плоть в камень, а камень в живую плоть, как краски делают живым холст… Он был романтиком, мой Микеле. Мы были вместе четыре года, а в Риме, за год до наступления нового века, расстались.
— Какого, простите, века? — не без сарказма поинтересовалась я.
— Семнадцатого, — произнесла голова тихо, — за год до смерти создателя. Моего создателя.
— Кого, кого?
— Филиппо Бруно по прозвищу «Ноланец», в монашестве получившего имя Джордано, — ответила голова ещё тише.