Дом был устроен на английский манер, в те годы это становилось поветрием среди состоятельных петербуржцев. Обедали по-лондонски — в седьмом часу вечера, любили покейфовать возле камина, восхищались палатой общин, Вестминстерским аббатством, рослыми бобби, которые не чета мужланам-городовым, и даже туманной погодой Альбиона, находя петербургские доморощенные туманы недостаточно изысканными. Хвалить что-либо отечественное в этом доме считалось дурным тоном.
Платили ему прилично, обращались с ним подчеркнуто ласково, и все же он был недоволен своей службой. Раздражало чрезмерное англофильство хозяев, — ему требовалось нечто совсем противоположное.
Весной, поблагодарив недоумевающего лесопромышленника, он перебрался на Ильмень-озеро, в усадьбу некоего русопятствующего чудака-помещика, чей адресок вместе с рекомендательным письмом вручили ему еще в Лондоне. Тут все было наоборот, — сплошная древнерусская патриархальщина, с расшитыми полотенцами, деревянной посудой и непременным хлебным квасом к обеду.
Жилось ему в усадьбе вольготно. Два часа занятий с глуповатым внуком старого барина, а все остальное время сам себе господин. Читай Достоевского и Пушкина, записывай лукавые сельские пословицы, подолгу беседуй с прислугой, с окрестными крестьянами, настойчиво избавляясь от акцента.
Русским языком он вскоре овладел вполне прилично, и звали его теперь Пашенькой, а в официальных случаях Павлом Павловичем.
Деревенскому периоду агента СТ-25 в объемистой «Исповеди» отведены всего полторы странички, и это легко объяснимо. О чем, собственно, было писать, если день за днем наполнены будничной черновой работой?
Актеры эту работу называют вживанием в образ. Не скоро еще вызовут тебя на ярко освещенную сцену, не пробил еще твой час, вот и накапливай драгоценные подробности бытия. Они ни с чем не сравнимы, эти достоверные подробности, они надежнее любого документа. Залихватская озорная частушка, какие только на Ильмене и услышишь, хлесткое мужицкое ругательство, непереводимая игра слов, которой так богат русский язык, — все это пригодится, все сослужит службу, когда наступит твой черед.
Между тем годы шли, а черед все не наступал. Из помещичьего новгородского захолустья он перебрался в столицу, жил теперь в лучших домах, обзавелся полезными знакомствами. И новое появилось в его жизни: подолгу и очень охотно музицировал, обнаружив недюжинные способности пианиста.
— Поступайте, милый, в консерваторию, — советовали ему знакомые. — Грешно губить божий дар…
Он отшучивался, называл себя посредственным любителем, смеясь уверял, что никакого божьего дара нет и в помине, а сам начал всерьез задумываться.