Константин со вздохом отдал револьвер с оставшимися двумя патронами. Старый вояка отлично стрелял в темноте, а потому был полностью прав, помощи сейчас от раненого не будет, будь он даже трижды византийским царем…
— Алла!
Темнота взорвалась пронзительным криком, который тут же оборвался. Затем прогремело два выстрела. Где-то невдалеке захрипел смертельно раненый человек, и тут же темноту разорвал еще один выстрел. Послышался болезненный вскрик.
К удивлению Константина, четвертый турок спокойно сидел на лошади, и его сердце сжалось в недобром предчувствии. До боли сцепив зубы, он пополз по ложбинке, желая добраться до убитых Тихомировым турок и забрать оружие.
Неожиданно ночную темноту осветил еще один выстрел, и Константин Петрович увидел, как свалился на каменистую землю четвертый осман — последний из всадников.
— Иваныч, ты молодец! — негромко произнес он, но из темноты раздался совсем чужой голос, говорящий на русском языке с чувствительным акцентом.
— Ваше величество, мы друзья, мы пришли за тобой. Ждали пять дней, а ты пришел сюда. Темно да? Дорогой заплутал?
— Где Иваныч? — только и смог произнести Константин Петрович, разглядывая бородатого друза в арабском бурнусе.
— Там лежит, ваше величество, в грудь османские собаки попали, умирает твой офицер…
Не обращая внимания на боль в простреленной ноге, Константин буквально скатился с насыпи, окончательно изорвав и без того зияющий прорехами мундир.
Тихомиров лежал на спине, изо рта толчками выплескивалась кровь. Старый солдат умирал, и Константин, взяв его за руку, чувствовал, как холодеют его пальцы.
— Государь… Сын у меня в Яффе, прижил на старости байстрюка… Позаботься, прошу…
Тело выгнулось в предсмертной агонии и спустя несколько секунд обмякло. Константин Петрович еще недолго посидел с ним рядом, глотая перемешанные с пылью и кровью слезы…
Петербург
— Михаил Илларионович, вы великолепно провели время во Франции! Я ознакомился с материалами и ничего, кроме восторга, не испытываю, ведь это стоило вам больших трудов…
— Полноте меня хвалить, ваше императорское величество, мои скромные доклады не достойны столь лестной оценки!
Однако голос Кутузова говорил совсем об ином — такая похвала императора доставила ему явное удовольствие.
— Я скажу вам честно, государь, если бы мои офицеры сказали своим женам или любовницам хотя бы одну сотую тех сведений, то ваше величество сорвало бы с них погоны. А за одну десятую той болтовни, что позволяют себе французы, наших можно расстреливать без суда и следствия или по меньшей мере отправлять в Сибирь на вечное поселение.