Оттуда я пешком пошла по набережной. От волнения подкашивались ноги, свет божий был не мил.
В крепости я почему-то никогда раньше не бывала. С трудом разыскав комендатуру, долго ждала вызова к коменданту. Вместе со мной в приемной сидело еще несколько дам, — одну я узнала, это была жена генерала Ренненкампфа. Наконец меня позвали. На всю жизнь мне запомнилась эта встреча. За большим письменным столом сидел средних лет офицер, штабс-капитан. Не отрываясь от бумаг, он спрашивает:
— Фамилия ваша?
Отвечаю, что я дочь генерала Хабалова. И вдруг комендант отрывается от своих бумаг, поднимается и — почтительно кланяется мне. От волнения я ничего не могу сказать, что называется — язык проглотила.
Позже я узнала, что фамилия его была Кривцов, до революции он состоял адъютантом у великого князя Михаила Николаевича, при этом принадлежал к какой-то оппозиционной партии, чуть ли не эсеровской. По отношению к другим посетителям этот Кривцов вел себя в высшей степени враждебно, я часто слышала жалобы на его „грубость“. Чем же объяснить его учтивое и даже почтительное отношение ко мне? У меня есть веские основания предположить, что этот Кривцов когда-то учился у моего отца.
Кривцов, я помню, предупредил меня, что свидание будет продолжительностью пять минут, что подходить близко к заключенному нельзя, что говорить можно только о домашних, семейных делах и что разговор наш будет протоколироваться.
Какой-то офицер провел меня в Трубецкой (как я потом узнала) бастион. Там опять ожидание в обществе каких-то незнакомых дам и девушек. Был, правда, там и один мальчик лет пятнадцати, лицеист. Свидание было коротким, а ожидание бесконечно долгим. Вызывают одну, потом она возвращается, и, прежде чем вызовут следующую, проходит много времени. Может быть, это так казалось нам, ожидающим, а может быть, требовалось время, чтобы отвести в камеру одного арестованного и привести другого.
Наконец позвали меня.
Комната свиданий была большая, высокая и все-таки бесконечно мрачная. Направо, у окна, за маленьким столом сидел офицер-протоколист.
Вводили арестованного двое часовых при оружии.
Я стояла и с трепетом прислушивалась к шагам по каменному полу.
Когда его ввели первый раз, он был в сюртуке, без обычных аксельбантов и, кажется, без погон. И главное — без очков. А он пользовался очками с семнадцати лет.
Вид часовых с винтовками, его осунувшееся лицо, седина, которой стало вдруг гораздо больше, чем было, — все это сжало мне горло.
Мы стояли друг против друга на расстоянии 6–8 шагов посередине комнаты. Он растерянно озирается и не видит меня. Я хочу заговорить, а голоса нет, хочу откашляться — ни звука.