Сначала была очень строгая цензура. Потом, когда выяснилась его невиновность, стали более снисходительными.
Помню, летом он писал, что его страшит участь Родины, что государство, разделившееся на части, может погибнуть, что его преемник Корнилов едва ли продержится и будет полезен. Свою судьбу он принимает как естественный результат, хотя себя виноватым не чувствует, „однако — лес рубят — щепки летят“.
Писал еще, что, когда его назначили, он „хорошо знал, что сажают его на бочку с порохом“. Конечно, просил беречь детей и беспокоился, как сложится моя судьба…»
Из письма от 20.X.62 г.
«Вы правы, дорогой друг, здесь мне гораздо лучше. Здесь я чувствую себя дома, как в Россоши, а там, говоря откровенно, я жила не в родной семье, а „у хозяев“, притом у хозяев взыскательных (а часто и жестоких). Там я впервые (на семьдесят шестом году жизни) поняла, что должна была чувствовать деревенская девушка или женщина, впервые попавшая в качестве прислуги в город, в господский дом.
Вы скажете, что я утрирую, преувеличиваю. Даю Вам слово — нет! Последние месяцы жизни там были адом.
А здесь я почти не лежу, хожу по комнате, прошел нервный озноб, ем и сплю почти нормально. Но ужасно отекло все лицо, налито, как в водянке, и не проходит… Идти в поликлинику — далеко. Вызвать врача? Но ведь я „ходячая“, а возраст мой не очень-то располагает их отзываться на вызовы. Впрочем, эта водянка только безобразит, болей никаких нет.
Я рада, что мое рукописание пригодилось, что не напрасны были мои труды и особенно мои страхи, когда я сидела на кухне одна со своей тетрадочкой и прислушивалась к шагам на лестнице: они или не они?
Когда же выходят сочинения Блока?»
Письмо от 3.XI.62 г.
«Дорогой Алексей Иванович! Заранее поздравляю Вас и Елену Семеновну, обеспокоена Вашим молчанием. Где Вы? В Питере? В Москве? В Эстонии? Я все так же скриплю: дух бодр, плоть же, увы, немощна…
Жаль, конечно, ужасно жаль, но, как Вы понимаете, не было никакой возможности сохранить письма отца. Он очень жалел, что пропала его эмеритура, которую он отчислял ежемесячно в течение 35 лет своей службы. Мечтал, выйдя в отставку, купить домик, ловить рыбу и, как Цицерон, разводить капусту. А иногда он, шутя, говорил, что, выйдя в отставку, пойдет в архимандриты или игуменья.
Он был большой гурман и знаток в винах. У нас часто подавали и бенедиктин, и абрикотин, и еще — забыла название — зеленого цвета. Дамам наливали какао-шуа.
После революции они уехали в Геленджик, затем жили в Анапе, где он и умер. Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам; сад тоже приносил доход.