Ей было муторно и страшно. Ей хотелось знать, куда ее везут и зачем.
– Нам долго ехать?
Целую минуту казалось, что никто не ответит.
– Семьдесят две минуты, – отозвался наконец коренастый, и Павла вздрогнула. Издевается? Нет, он просто привык вот так рассчитывать время…
Долго ехать. Долго. Место, куда они стремятся, лежит за чертой города.
Окна были плотно занавешены, водительская кабина отделена от салона стеклом и гармошкой складных пластмассовых штор. Павла попыталась открыть между двумя пластинками щелку – но коренастый сказал «не надо», и сказал так, что Павле срезу же расхотелось впечатлений. Часы ее стояли; единственным окошком во внешний мир оставалась щель приоткрытого люка. Оттуда тянуло ветром, там мелькали попеременно серое и черное, видимо, небо, видимо, провода, ветви деревьев, потолок тоннеля, снова ветви…
Она хотела задремать, но сон не шел.
Связан ли ее переезд и клиники с тем шумом, который, как она поняла, ухитрился поднять неудержимый Кович?
Кович, саажья морда.
Тритан время от времени врет. Она молча признает за ним это право, тут никуда не денешься, тут надо жертвовать малым, чтобы сберечь в неприкосновенности свою главную веру…
Мог ли Тритан инсценировать похищение?
У Ковича нюх на всякого рода инсценировки. Павла живет в странном мире, в каком-то театре-перевертыше, но два режиссера – это много, господа. Они мешают друг другу…
Но когда Тритан вынимал ее из того мешка… вынимал, наполовину парализованную… там, на полу, кажется, прачечной, она помнит вороха простыней, пузатые мешки, и ее закатали в один из них… она помнит этот отвратительный… запах дезинфекции… И когда Тритан вытаскивал ее – у него совершенно явственно дрожали руки. Это она тоже помнит.
Притворялся?
Будь проклят этот Кович. Одно из двух – либо жить, либо сомневаться, а если и то и другое сразу, то это уже не вполне жизнь, это эксперимент какой-то, пытка…
Коренастый сидел рядом и молчал. У него было неприятно жесткое, отрешенное лицо, и он избегал смотреть Павле в глаза.
– Скажите пожалуйста, который час? – спросила она заискивающе.
– Я попрошу вас не разговаривать во время поездки. Такова инструкция.
Уголки губ коренастого опустились ниже – Павле вдруг вспомнился тюбик помады, забившийся в щель тротуара.
Символ паники. Символ неосознанной, неотвратимой опасности.
Как тогда, когда улыбчивый охранник, оказавшийся вовсе не охранником, вел ее коридорами больницы… запах прачечной…
Павла затравленно огляделась.
Это НЕ ТЕ люди. Они везут ее НЕ ТУДА…
– Я хочу говорить с господином Тодином, – сказала она шепотом. Коренастый нехотя поднял на нее глаза, и кажется, в глазах было удивление.