Как сейчас, например.
Приплясывая враскорячку и отменно бурча животом, ракшас направился было ко мне, но на полдороге передумал и стал обходить кругом. Двигался этот позор своего рода как положено, посолонь, слева направо, и подобное изъявление нижайшего почтения плохо сочеталось с клыками и грозным видом.
А какие рожи он корчил — умора!
Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.
— Как тебя зовут, несчастный? — наконец проревел ракшас и закашлялся, заперхал, клокоча мохнатым горлом.
— Каламбхук[21], — ответил я, вспомнив незамысловатую дравидскую байку.
Слюна обильно закапала из вислогубого рта прямо ему на грудь.
— Каламбхук, Каламбхук, я тебя съем!
— Не ешь меня, страшный ракшас, я тебе песенку спою!
Он подошел поближе, и шутка мало-помалу начала мне надоедать. Тем паче что пахло от ракшаса на редкость гнусно. Даже на таком расстоянии. Если предки лесных пакостников и впрямь родились из стоп Брахмы (сам Брахма ужасно обижался на подобные домыслы), то эти стопы, очевидно, предварительно не мыли месяца два, не меньше.
— А ты чего, гандхарв? — искренне изумился ракшас.
И шмыгнул расплющенным носом.
— От гандхарва слышу! И вообще: почему ты здесь, а не на Поле Куру, где дармовой еды навалом?! Лень ноги трудить?!
Выражение его морды могло растрогать даже скалу.
— Ишь, сказанул — на Поле Куру… Вот сам и вали туда, умник! Днем там битва, сунешься, сразу хвост подпалят или слонищем почем зря наедут! Слонищи у них страховидные, нашего брата ой как не любят! А ночью…
Ракшас совсем расстроился, бросил ходить вокруг да около — и присел напротив, на поваленном дереве.
— Что ночью-то? — подбодрил я его. Арджуна опаздывал, и присутствие доходяги-ракшаса скрашивало мне время ожидания.
— Что, что… ничего! Дерутся они ночью! Ты, говорят, сам ледащий да золотушный, как героев бить, так тебя не допросишься, а жрешь много! Пузо, говорят, у тебя бездонное! И по шее, по шее!
— Кто ж тебе, ледащему, по шее дает?
— Дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос — а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти, преты-клыкачи — притиснешь в сторонке мертвячка обглоданного, увлечешься над косточкой, над берцовой, а сучий сын прет у тебя из ляжки, уже кус мясца выгрыз! И урчит, зараза, косится…
Ракшас заскучал и принялся ковыряться в зубах веткой акации.
— Лучше я тебя съем, — подытожил он. — Ты, я вижу, человек тихий, душевный, такого есть — одно удовольствие и польза желудку! Брахман небось? Дваждырожденный? Маманя-покойница мне говаривала: кушай, сынок, брахманов, благочестие в брюхе лучше чирья в ухе! Давай, давай, сымай одежку, чего время зря тянуть… а песни петь я сам стану.