«Хотя вряд ли люди на базаре знают хоть что-то об этих несчастных… Думаю, достаточно было кому-то сказать какое-то недоброе слово, как молва подхватила его и мигом, увеличив до немыслимых размеров и обваляв в сотне грязных луж, донесла по ушей Маруфа — собирателя слухов. Или, быть может, сплетни начал распускать кто-то из тех презренных мужей, когда узнал, что его покинутая жена не бьется в истерике, разорвав в клочья любимое платье, не стенает, скитаясь по городу, словно безумная нищенка, а пытается собраться с силами для того, чтобы дальше жить умеренно и достойно, как это надлежит смиренной правоверной…»
Как бы то ни было, явным оставалось лишь то, что его новых знакомых оскорбили, причем оскорбили незаслуженно. Но как обелить девушек, как убедить глупый базар, что никаких кровожадных разбойников в горах нет, юноша пока не знал. Он понимал лишь, что должен это придумать. И придумать быстро. Пока глупые эти сплетни не достигнут ушей прекрасной Суфии и ее подруг.
«Ну не становиться же на площади, подобно глашатаю, и не кричать же весь день и всю ночь, что нет никаких разбойниц, что есть несчастные, брошенные, преданные, обманутые женщины! Да и кто мне поверит?»
Юноша подумал, что, будь он свидетелем этого, и сам бы не поверил ни единому слову глупца, который осмелился идти против мнения базара. Но горькая обида за умных, девушек все сильнее жгла его душу. И теперь он уже не просто ждал утра. Теперь он считал минуты, чтобы подумать вместе с Суфией, как же им вернуть себе добрые имена.
В эти минуты он был не просто далек от мыслей о коварной Лайле. Он, забыв о ней и думая о другой, излечивал себя, все быстрее возвращаясь в те дни, когда был свободен от гнетущей, больной любви.
Шаг за шагом Али-Баба возвращался к прежнему себе. Хотя, увы, до истинного спокойствия было еще очень далеко.
Прошла ночь. Вставшее солнце застало Али-Бабу затягивающим кушак поверх самого любимого из кафтанов. Некогда Лайла назвала черный кафтан уродливым и юноша перестал надевать его, потакая маленьким капризам любимой.
Но сейчас, надевая свое любимое, уютное и привычное платье, Али-Баба чувствовал, как возвращается на круги своя. Что, перестав выряжаться в яркие одежды, словно павлин, он перестает быть рабом чужих желаний и вкусов.
Звонко пели птицы, приветствуя новый день. Но юноше казалось, что приветствуют они обновленного Али-Бабу, который наконец стал самим собой — мужчиной, защитником, почтительным сыном.
Одно лишь печалило юношу, окрашивая в черные краски его мысли. Он вновь и вновь вспоминал, что его назвали оборотнем, горным дьяволом, оберегающим покой разбойниц. О да, он вовсе не прочь охранять покой этих несчастных девушек. Особенно одной из них. Но неприятно все же, что тебя считают порождением Иблиса, противника рода человеческого. И пусть так его называет лишь молва… Но что может быть злее шепота сплетен и прилипчивее мнения базара?