В многообразии путей воплощения и степени достоверности индивидуальных версий в литературе начала XX века отражаются не только мощность и оригинальность концепции одиночества, но и поучительность опыта ее разработки различными авторами. Как было сказано, не локализуясь ни в одной исторически сложившейся художественной системе, экзистенциальное сознание формирует особенную поэтику, важнейшим конструктивным элементом которой стала «ситуация». Помимо того, что в русскую литературу начала XX века одиночество продуктивно входит как тема, проблема, концепция, это еще и «ситуация», обладающая огромными потенциальными возможностями художественной разработки. Она привлекает тем, что практически неповторима (сколько людей – столько вариантов одиночества), драматична (иногда мелодраматична – но тогда воспринимается как еще более жизненная), лежит на поверхности – что просто грешно пройти мимо… И именно потому непросто уловить грань, где она получает художественную разработку (тем более, экзистенциальную), а где мы сталкиваемся с ее эксплуатацией. Отсюда – ее парадоксы и антиномии; тем более, что между проблемой одиночества как эстетической проблемой и творческой и жизненной судьбой самих художников часто нет границы.
Концепция одиночества не у всех получила собственно экзистенциальное наполнение. У многих писателей она разрабатывается как ситуация – бытовая, интимная, жизненная, социальная, психологическая, но не экзистенциальная. Но даже и тогда, когда одиночество становится экзистенциальной ситуацией, мера осуществленности в ней экзистенциального содержания глубоко индивидуальна.
1
Опыт В. Брюсова: концепция одиночества в русском экзистенциальном сознании ХХ века
Одним из первых тему одиночества как самоценную открыл русской поэзии В. Брюсов. Он же положил начало недифференцированности ее эстетического и жизненного аспектов. У Брюсова были свои предшественники. Надсон едва ли не ранее всех выразил предрасположенность русской души к одиночеству, и в этом смысле – к символизму, а через символизм – к экзистенциальному мирочувствию. И хотя в первых сборниках Брюсова («Chefs D'oeuvre», «Me eum esse») тема одиночества занимала существенное пространство в душевном бытии его героя, менее всего можно предположить, что в ней отразилось сокровенное душевное состояние поэта.
Наиболее явно брюсовское одиночество обнаруживается в любовной теме. Брюсов ввел в отечественную поэзию эротику («Стихи о любви», например) и тем самым предложил вариант любви, свойственный этическому мышлению символизма. Но и в теме любви как таковой, и в ее эротическом варианте у него преобладает монолог (хотя и соответственно жанровой программе интимной лирики, и традиционно для русской поэзии любая монологическая форма любовной лирики от Пушкина до Фета заключала в себе диалогические отношения «союза души с душой родной»). Может быть, постель, один из откровенных и доминантных образов любовной лирики Брюсова, и заполняет то пространство одиночества, которое принципиально для брюсовского героя в силу индивидуалистической природы и его любви, и его одиночества? «Союз души с душой родной» трансформируется в образную палитру брюсовской «любви» (от «палящего полдня Явы» до «То будет смерть», демонического «дымящего пламенем» «разноцветного хаоса», «наслажденья, игры, блужданий»). В любом случае между героем и возлюбленной всегда остается незаполненное, зияющее пространство – одиночество! Оно настолько некомпенсируемо, что даже в историческом цикле Брюсова, который принято рассматривать как свидетельство избавления от индивидуалистических устремлений первого этапа творчества, не только сохраняется, но и формирует историческую личность. Трудно установить грань между достоинством личности и индивидуализмом, ее питающим, и в Клеопатре, и в Антонии, и в Наполеоне… Изменяются мировоззренческие ориентиры, но остается пространство душевного одиночества поэта и его персонажей. В связи с этим можно ли упрекать Брюсова как в отказе от классических традиций, так и в том, что, «не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной…»? Это не объяснит природу брюсовского одиночества.