Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.
— Я видел его вчера, — говорит Шулейкин. — Сам не свой…
Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.
Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.
— Новая учительница, — тихо говорит Шулейкин.
Она подходит прямо ко мне.
— Мне сказали, что вы москвич, — говорит она. — Я бы хотела поговорить с вами.
Мы идем с ней по дороге, под дубами.
— Ну как здесь? — спрашивает она. — В этой дыре?
— Ничего, — говорю я, — по-всякому.
— Какая жуткая тишина, — говорит она.
— В Москве, конечно, интереснее, — говорю я.
— Я знала, куда еду…
— О чем же тогда спрашивать?
Губы у нее кривятся. Но в них — сила. Это сразу бросается в глаза… А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо…
— Почему дыра? — говорю я.
Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.
— А знаете, — говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, — это ведь знаменитое место…
— Ну?
— Здесь бывал Толстой… Лев, — говорю я.
— А где вы покупаете продукты? — спрашивает она.
— В Козельске, — говорю я. — Всего пятнадцать километров… Сестра Толстого была здесь монахиней.
— Электричества, конечно, нету, — говорит она.
— Пока нету, — говорю я. — Мы вот столбы вкапываем…
— Почему вы?
— Мы и ученики…
— Почему?.. Почему?..
— Не знаю… А кому же еще?.. А что?
— Что ж вы бежите из вашего рая? — Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой. — Почему же вы бежите?
— Не знаю… Приглашают в районный центр… Не знаю…
Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.
— А вы что, — говорю я, — приехали посмеиваться?
— Я приехала работать, — говорит она жестко. — Вот именно.
Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось… И получилось… Вот и пора. Ты рад? Чертовски… Рад? Не знаю…
Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин. Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?
— Вон там расположена деревня, — говорю я. — Там вы будете работать… периодически.
— Представляю себе! — говорит она.
— Вон идут мои ученики, — говорю я. — Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень…
— Слабый ученик, но прекрасный парень?!
Я ей не угодил.
— Вы зря уезжаете, — усмехается она. — Вы очень вписываетесь в эту обстановку. — Она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и не обидно.