— Нам пора, — подает голос Гортензия, но я не могу так просто уйти.
— Сколько у него остается времени на игры? — спрашиваю я.
Месье Лоран хмурится.
— В каком смысле?
— Поскакать на лошадке. Поиграть в солдатики. Когда он играет?
— Для этого, ваше величество, существует вечер. Дневные часы — для работы.
— В год и четыре месяца?
— Таковы распоряжения императора. — Он начинает нервничать. — Я не понимаю…
Зато мне все ясно.
— Завтра вы получите новые инструкции.
Мы направляемся к выходу, Франц бежит за мной до самых дверей.
Мы подходим к залу заседаний Госсовета, о нашем прибытии объявляют, а я смотрю на деревянного солдатика, которого держу в руке. Занимаю свое место по правую руку от Наполеона и оглядываю великолепный зал.
Проживи я в Тюильри еще пятьдесят лет, я все равно не перестану восхищаться его красотой. Золоченые панели с узором из лавровых веток и цветов взмывают под самый потолок, где под расписным куполом парят ангелы.
Наполеон быстро взглядывает на меня и, получив в ответ кивок, призывает собравшихся к тишине.
— Как вам известно, — начинает он, — мы начинаем войну с Россией. Завтра, двадцать четвертого июня, имперская армия выступает походом на Москву, чтобы разбить врага.
Сейчас я должна была бы умолять его остановиться. Рискуя навлечь на себя его неудовольствие, воззвать к голосу разума и предостеречь. Но больно уж неприятна мысль о его гневе и больно тешит мысль о его отъезде. Его советники важно сопят, в зале слышно только поскрипывание кресел.
— Не пройдет и нескольких недель, — продолжает император победным тоном, — как наша империя достигнет границ, каких еще никогда не ведала.
Наполеон обводит взором присутствующих. Но если он ждал аплодисментов, то его постигает разочарование.
— В мое отсутствие, — продолжает он, — а также во всех случаях, когда я впредь буду отлучаться из Франции, я оставляю управление страной в надежных руках.
Мужчины ерзают в креслах, и я замечаю, как Полина переглядывается со своей сестрой Каролиной.
— Вместо меня Францией будет управлять императрица Мария-Луиза, моя супруга и мать Римского короля.
По залу проносится вздох изумления — такой громкий, что отдается эхом от высоких стен. Потом все разом начинают галдеть. До меня доносится ропот: «Двадцать один год… Ей же всего двадцать один год!» Наполеон поднимает обе руки.
— Тишина! — призывает он, но его не слушают даже министры. — Тишина, я сказал!!!
Зал смолкает, все смотрят на меня.
— Все распоряжения, которые станет отдавать моя жена, — это мои распоряжения. Законы, которые она будет вводить, — это мои законы. Никто не смеет ее ослушаться. Это будет расцениваться как неподчинение мне.