«Хмельные наслаждения прошлой ночи не отпускают меня…». Пытаюсь представить, как такие слова пишет мне Адам… Поверять это бумаге… Вниманию досужих глаз…
— Она была его первой любовью?
— Наверное.
Я беру другое письмо и читаю, на сей раз про себя.
«Твои письма составляют отраду моих дней, и эти счастливые дни выпадают мне нечасто. Жюно везет в Париж 22 знамени. Ты должна вернуться сюда вместе с ним, слышишь? Если же мне выпадет несчастье видеть, что он вернулся один, — пусть лучше не возвращается! Неутешное горе, безысходная боль, нескончаемая печаль — вот что меня тогда ожидает.
Мой обожаемый друг, он увидит тебя, он будет дышать тебе в висок! Быть может, ты даже удостоишь его редкой чести поцеловать тебя в щечку? Я же буду один и так, так далеко!
Но ты ведь скоро приедешь, да? Ты будешь здесь, рядом со мной, у меня на груди, в моих объятиях.
Лети же сюда, лети на крыльях!.. Целую тебя в самое сердце и ниже, гораздо ниже!»
Я потрясена.
— И они все такие?
Гортензия очень смущена.
— Не все. Но… многие.
— А он был страстным, — замечаю я.
— Ему тогда было двадцать семь, а не сорок, ваша светлость.
— А теперь его страсть обращена куда-то еще.
— Да. Его страсть — война.
— А вас не огорчает, что ваш супруг лишится короны?
Ей предстоит в одночасье превратиться из голландской королевы во французскую принцессу.
— Я все равно в Голландии не королева в полном смысле слова, — отвечает Гортензия. — Я не говорю на их языке, не знаю их обычаев. Мой дед управлял сахарной плантацией. Я не то, что вы.
— Но вы родились аристократкой, — напоминаю я.
— Нет. Мой отец усиленно строил из себя дворянина, за что и отправился на гильотину. Он родился на Мартинике, как и мать. Королевской крови в нем не больше, чем в Полининой собаке.
Я невольно хохочу в голос. Она прикрывает рот ладошкой, и мы заливаемся вместе. Гортензия мне импонирует.
— А кстати, я слышала, вам из Вены везут вашего песика.
Я таращу глаза. Откуда она может знать?
— Он же мне только что сказал! — удивляюсь я.
Она многозначительно улыбается.
— Ваше величество, при этом дворе секреты долго не держатся. Когда вы узнаете, что беременны, пол-Франции будет знать об этом в тот же день.
— И с вами так было?
— Да. — Она пьет чай, и в комнате повисает неловкое молчание. — Даже сейчас, два года спустя, думать об этом невыносимо, — шепчет она.
Моя мать похоронила троих детей и рассказывала, что чувство утраты никогда не ослабевает, боль лишь немного притупляется. Я глажу Гортензию по руке.
— Мне очень жаль, — говорю я и думаю: неужели через семь лет у меня за спиной будет столько же горя?