Нонг хотел что-то сказать, но, обернувшись, заметил в пелене предвечернего тумана человеческую фигурку, склонившуюся под тяжелой ношей.
— Тин!
Тин откинула зеленую пластиковую накидку, покрывавшую пояс-кошель. Запахло клубнями сюен-кхунга.
— Где взяла? — подошел, тяжело ступая, Ши и стал рукой ворошить клубни.
Тин, прислонив свою ношу к ступеньке у двери, отдышалась и устало сказала:
— Дочку в уезд отводила, там заглянула в комитет, товарищи спрашивают, решатся ли наши в Тунгшенгшуе сеять лекарственные травы. Я говорю: давайте снесу, попробуем. А они говорят: пробовать нечего, специалисты уже все проверили, ваши земли прохладные, больше всего подходят. Я и взяла.
— Да… Так, значит. Ну, что ж, выходит, Тунгшенгшуй всех обгонит.
В Тунгшенгшуе холода держатся долго. Зима тянется с октября до апреля, и все это время изо дня в день с трех часов дня до десяти утра густой туман, только потом проглядывает ненадолго кусочек ослепительно ясного, холодного неба.
Надев непромокаемую накидку, Тин пошла по домам. В каждом ярко горел огонь, вокруг очага сидели и взрослые и дети.
Помощник бригадира тоже сидел у огня, рядом стояла бутыль с вином.
— Куда собралась, Тин? В такое время даже звери в норы прячутся.
— А человеку нельзя, — засмеялась Тин. — Нам поручили сажать сюен-кхунг.
— Не будем!
— Я уже дала согласие.
— О господи! В такой холод людей гнать в поле? Вот если б меня позвали помочь кому свинью зарезать да вина выпить, я бы пошел!
— Эх вы, помощник бригадира, а так говорите!
— Разве помощник бригадира не человек? Он тоже у очага сядет — согреется, вина выпьет — веселым сделается!
Тин побледнела:
— В других кооперативах все лучше и лучше дела идут, мы же в год только шесть месяцев работаем, а потом у государства рис просим. Стыдно!
— Почему стыдно? Ведь мы не крадем!
— Лодырничать тоже стыдно!
— А кто лодырничает? Это я-то лодырь? За один сезон двести трудодней набрал, только тебе и уступаю! Пойди, пойди по домам, оторвешь кого-нибудь от огня — тогда и я ничего не скажу, сам своего буйвола запрягу.
Только к вечеру, когда молочно-белый туман плотно окутал деревню, Тин вернулась домой. Опустилась у очага, устало протянула руки к потрескивающим желтоватым языкам пламени.
Старый Тян Кху, обстругивавший доску, крикнул:
— Одежда горит!
Тин отдернула руки. Старик опустил нож, вздохнул и заботливо спросил:
— Ну как, всем сказала?
— Да что там, люди точно на перепутье, не знают, как поступить…
— Холода…
— Одни холода боятся, другие спрашивают, откуда сюен-кхунг взялся, и когда отвечаешь, что издалека, утверждают, что на нашей земле не привьется. Признают только то, к чему привыкли.